— Никто тебя выгонять не собирается, — пожал плечами Григорий Яковлевич. — Драться, конечно, не стоило, это ты запомни на будущее. А сейчас, раз уж так случилось…
— Григорий Яковлевич, вы у нас дома были? — перебил его Венька.
— А как же? Конечно, был.
— Маме сказали, что меня с урока выгнали?
— Маме? Зачем? Нет, не сказал. У нас с ней и без этого нашлось о чем поговорить. Не хотелось мне огорчать ее. Ведь твоя мама — рабочий человек, Веня, ее беречь надо. Ты уже взрослый, в четырнадцать лет пора учиться самому отвечать за свои поступки. А у мамы и без того хватает забот.
Я почувствовал, что у Веньки отлегло от сердца. Он посмотрел на Григория Яковлевича, потом на меня и сказал:
— Ну, я пошел. Еще ни одного урока не сделал. До свидания.
Я тоже принялся за уроки.
Я иду!
Вернувшись с занятий, я учусь ходить. Мне не хочется, чтобы по утрам Венька и Алеша относили меня в коляску, а затем вытаскивали из нее и на руках несли в класс. Не хочется, чтоб малыши, которые всегда толпятся у крыльца, поглядывали на меня с жалостью и любопытством. Помощь — это здорово, но надо попробовать самому. Очень хочется самому!
Днем все на работе, в квартире я один. Я достаю из-под кровати костыли. Первые шаги на них я сделал в больнице, но по-настоящему начать тренироваться Федор Савельевич советовал попозже, к весне, когда немножко окрепнут ноги. А я не могу ждать. Я обязательно должен научиться хотя бы ковылять без посторонней помощи.
Я сажусь на кровать, и повернувшись всем телом, свешиваю на пол ноги. Затем беру под мышки костыли, упираюсь ими в пол и начинаю приподниматься. Костыли скользят, я падаю на постель, и все начинается сначала. До тех пор, пока у меня не начинают мелко-мелко дрожать руки.
Главное — подняться и сохранить равновесие. Дальше, наверно, будет легче. Но это главное мне упорно не дается. Нужно, чтобы меня кто-то поддерживал, а обращаться ни к кому не хочется, и я снова тяжело валюсь на кровать, а потом ползаю на руках по полу и подбираю разлетевшиеся костыли.
Однажды за этим занятием меня застала мама. Она пришла с работы на добрых полчаса раньше, чем обычно, и я как раз делал последнюю в этот день попытку стать на ноги. А поскольку попытка, как всегда, была неудачной, я не стоял, а лежал на полу и тянулся за костылем, который залетел под диван.
Мама сразу все поняла. Она не стала меня ругать, не стала, как когда-то, плакать. Она просто нагнулась, достала костыль, сунула его мне в руки, а затем приподняла меня. Я ухватился за костыль так, что у меня сразу онемели пальцы, прижал к боку второй и выпрямился во весь рост. И вдруг увидел, что я на целых полголовы выше мамы.
Мама поддерживала меня за плечи. Опершись всем телом на правый костыль, я осторожно передвигал левый чуть вперед. Потом наваливался на него и подвигал правый, слегка отталкиваясь ногами. За полчаса я прошел от кровати до этажерки в углу и обратно. Одиннадцать метров. У меня прилипла к спине рубашка, а под мышками горело так, словно их прижгли раскаленным железом. На ладонях вздулись мягкие, как подушки, волдыри. Но я прошел одиннадцать метров. Понимаете? Прошел.
— Только сам не ходи, — поставив на тумбочку обед, сказала мама. — Расшибешься. Лучше будем вместе понемножку учиться каждый день.
Представляю, как обрадуются Венька и Алеша, когда я сам утром выйду им навстречу! И я тренируюсь день за днем. Постепенно кожа на ладонях у меня становится жесткой, руки перестают дрожать от напряжения, и костыли не расползаются по полу. Ничего, скоро я с ними расстанусь. А пока шаг, еще шаг, еще шаг… До чего же они трудные, мои первые шаги! Но я не боюсь этого. Ну и что ж, что трудно! А разве Маресьеву, моему самому любимому герою, было легко?!
Эту книгу, «Повесть о настоящем человеке», мне подарил Григорий Яковлевич. Пришел, положил на тумбочку, помог разобраться в теореме и ушел.
— Книгу забыли, — крикнул я.
— Это тебе, — коротко ответил он.
Я прочитал «Повесть о настоящем человеке» залпом, за два дня. А то место, где Маресьев впервые стал на протезы и начал учиться ходить, я зачитал так, что теперь книга сама открывается на этих страницах. И, по-моему, я понял из этой книги самое главное: человек все может! Может победить любое горе, любую болезнь. Может растопить льды Гренландии и зажечь в небе искусственное солнце. Может превратить пустыни в сады и долететь до самых, далеких звезд. Человек все может! Особенно если рядом с ним, вместе с ним живут, работают, мечтают настоящие, хорошие люди. Такие, как комиссар. Как дядя Егор и Григорий Яковлевич. Как Ленька. Как Катька и Венька.
…Шаг, еще шаг, еще шаг… Еще сто тысяч шагов…
А назавтра, часов в семь, переваливаясь, как утка, к нам заходит… тетка Серафима. В шубе, в пуховом платке. Я даже не сразу узнал ее.
Мама растерянно встала с дивана. А тетка Серафима, не раздеваясь, хозяйкой прошла через комнату и уселась за стол.
— Ну, здравствуй, дорогая, — сбив на затылок платок, ласково сказала она и впилась в маму маленькими подпухшими глазами. — Как живете-можете?
— Ничего, — неохотно ответила мама. — А ты как?
— Твоими молитвами, — липко улыбнулась тетка Серафима. — Пока господь милует. Давно вернулась?
— Месяца два уже.
— Ай-яй-яй, — всплеснула руками тетка. — И до сих пор не зашла! И на моленьях я тебя не видела. Что ж это ты, сестра, от бога отступилась? Тяжкий грех на душу берешь. Пойдем, голубушка, пойдем попросим господа, чтоб простил тебя. Аккурат сегодня в божьем доме собрание.
— Никуда я не пойду, — негромко, но твердо ответила мама. — А ты уходи! Слышишь? И дорогу в мой дом забудь. Понятно?
— Нет, не понятно, — вскочила тетка Серафима. — Не понятно. Это зло в тебе говорит, обида. Оклеветали они, душегубы, Петра Иваныча-то, а ты и поверила. Опомнись, сестра, один раскаявшийся грешник богу милей ста праведников.
Услышав имя Сачка, мама вздрогнула, как от удара. Лицо у нее исказилось от ярости, она сжала маленькие кулаки и вплотную подошла к тетке Серафиме.
— Убирайся, тебе говорят, — выдохнула она. — Сволочь, спекулянтка, ты меня каяться зовешь?! Да я сейчас как возьму Сашкин костыль!..
Во второй раз тетка Серафима с позором удирала из нашей комнаты. Она пятилась к двери в своей черной шубе, толстая и неповоротливая, и шипела, брызгая слюной:
— Богохульница… Вероотступница… Гореть тебе в геенне огненной, гореть…
А мама наступала на нее и молчала. Спустя минуту в подъезде за теткой Серафимой тяжело хлопнула дверь.
Мама вернулась, поправила волосы и села на край моей кровати. Зашел дядя Егор.
— Что это за шум у вас? — спросил он.
Мама не ответила. Она встала, поправила постель и сказала:
— Ничего особенного, Егор Сергеевич. Саша ходить учится, а я — жить.
…Шаг, еще шаг, еще шаг… Так вот мы и делаем свои первые шаги в большую хорошую жизнь — я и мама. А вместе с нами шагают наши друзья. И, наверно, поэтому нам так хорошо идти.
Отряд принимает решение
Вот это новость! Председателем совета дружины в нашей школе был Димка Петрищев, долговязый веселый восьмиклассник, баскетболист и забияка. Его знали и любили все, от октябрят до выпускников-комсомольцев. Даже для Веньки его слово было законом: не помню случая, чтобы он с Димкой спорил. Но Димкин отец был военным, его перевели в другой город, и мы остались без председателя. А через несколько дней, как-то под вечер, Венька прибежал к нам и прямо с порога зло бросил:
— Знаешь, кого председателем совета дружины выбрали? Генку Козлова.
— Плохо? — спросил я.
— Плохо, — твердо ответил Венька.
— А ты где был? Ты ведь тоже член совета дружины. Чего не сказал?
— Не было меня, — огорченно вздохнул Венька. — Я на стройку ездил, мы с Дмитрием Ивановичем еще на той неделе договорились. Откуда же я знал, что они станут председателя выбирать? Вот и получилось, что из нашего класса никого не было. А Глафира Филипповна что о нем знает? Отличник, поговорить умеет… Вот и выбрали.
