У выхода все еще стоял старик. Он снова стал бормотать что-то, обращаясь к директору. У того лицо вдруг побагровело. Он обернулся и так сильно толкнул старика, что тот не удержался и тяжело сел на землю. Клюка его откатилась.
— Вы дурной человек, — вдруг крикнул Вася, совершенно неожиданно для себя.
Иван Андреевич испуганно стал вытирать платком лысину. Глаза у директора стали злые и круглые, как у филина. Только Федя стоял равнодушно, изображая на лице презрение.
— Что делать, паныч, — сказал директор, криво усмехаясь, — таким уродился, постараюсь исправиться, а только вот мой вам совет: за эту сволочь не заступайтесь, не мы их, так они нас; на будущее время язык за зубами придерживайте, еще вершка на четыре подрасти нужно.
Вася весь дрожал от негодования, а Иван Андреевич был красен, как рак. Увидав, что из знакомства Васи с Федей все равно не выйдет никакого толку, он поспешил усадить его в автомобиль и велел шофферу отвезти его в «Ястребиху».
Вася ехал один в автомобиле по степи, солнце склонялось к западу. Прохладный ветерок дул навстречу. Кузнечики громко трещали в траве. Вася любил быструю езду на автомобиле, но в этот вечер даже это не радовало его. На душе у него было тяжело.
«Почему все так несправедливо устроено? — думал он, — ведь вот Иван Андреевич толкует, что старость нужно уважать, а между тем, когда директор толкнул старика, он и не подумал заступиться. И на меня рассердился! Ведь если бы этот старик не был бедным, то директор не посмел бы толкнуть его».
Когда автомобиль заворачивал в парк, по дороге из деревни навстречу им проскакали деревенские ребятишки верхом на лошадях. Среди них Вася узнал и Петьку. Он мчался верхом на гнедой кобылке со спутанной гривой; громкий гудок автомобиля испугал ее, она шарахнулась в сторону и захрапела, но Петька так успокоительно цыкнул, что лошадь мигом успокоилась.
Вася невольно вспомнил Федю и его двадцать семь галстуков. Петька был ему куда больше по сердцу.
У подъезда Васю встретил Франц Маркович.
— Ступай ужинать, негодяй, — сказал он, и прибавил наставительно: — хотя тейбе нюжно не кушанье, тейбе нюжно кнут.
Прошло несколько недель. За это время Франц Маркович не отпускал Васю ни на шаг, и Вася был лишен возможности вновь увидаться с деревенскими мальчиками. Ему было очень скучно. Однажды ночью он долго не мог заснуть. Шел уже август и ночь была хотя еще теплая, но очень темная. Вася подошел к открытому окну. Было тихо, тихо. Из-за парка со стороны реки слышались порою фырканье лошадей и возгласы стороживших их мальчиков. Вася оделся, спустился по липе и побежал по темному парку.
Около реки горел костер. Черные тени стреноженных лошадей вырисовывались на фоне звездного неба.
Вокруг костра лежали и сидели мальчики.
Вася хотел было подкрасться незаметно, чтобы послушать, о чем они говорят, но внезапно послышался громкий лай. Жулан почуял своего друга и теперь мчался в темноте, оглашая луг веселым лаем.
— Эй, кто там? — крикнул Петька.
— Это я.
— Кто я?
Вася в это время подошел к костру.
— А, барин, — произнес Петька насмешливо-добродушно, — с чем пожаловал? Али опять купаться собрался?
— Нет, — отвечал Вася смущенно, — погулять захотелось.
— Делать тебе, нечего, вот, ты и шляешься, выпорет тебя твой француз, ей-богу, выпорет!
— И нам влетит, — сказал другой очень маленький, но очень широкоплечий мальчик, — ты, барчук, лучше отчаливай!
— Никто не узнает, я только немножко посижу, одному скучно.
— Ишь, денег куры не клюют, а он скучает! Эх, барин, много у тебя добра всякого, земли одной сколько! А что, ребята, правда ли, али нет, говорил брат учителев, будто землю у господ отнимут и нам предоставят?
Наступило молчание.
— Чу... — сказал один из мальчиков.
— Что?
— Ровно что грохнуло; говорят, ночью, коли ветру нет, слыхать, как на войне из пушек палят.
Все рассмеялись.
— Сказал! да отсюда до войны неделю скачи, не доскачешь.
— И ведь вот, — начал третий мальчик после краткого молчания, — сколько ее, земли-то, глазом не обоймешь, ногами не обойдешь, а все тесно!
— Кому тесно, а кому просторно, вот ему, — Петька кивнул на Васю, — ему просторно, он и не знает, сколько у него этой земли.
— И почему это у одних много, а у других мало?
— Будет время, — сказал Петька, тряхнув волосами, — будет время такое, что у всех все пойдет поровну, и войны не будет и никакой ссоры. Все будут довольны, и все работать будут, да ты чего фыркаешь, я тебе это не зря говорю. К нам, ребята, шарманщик на деревню приходил, и не простой это был шарманщик... а... слово-то позабыл! Во... во... агитатор! Так он бумажки раздавал и на них все это пропечатано. Как война кончится, так все и пойдет по-другому!
Вася вернулся домой только на заре.
Почти каждую ночь стал он убегать к своим новым друзьям. Они совсем перестали его дичиться, и ему было приятно слушать их простые, но по-своему серьезные беседы. Он никак не мог понять, почему Анна Григорьевна все время называла их хулиганами.
Однажды Вася возвращался домой. Заря едва-едва забрезжила на востоке. Вася по-обыкновению взобрался на липу и собирался уже перелезть на крышу терассы, как вдруг ветвь хрустнула, обломилась, и Вася шлепнулся на землю. Когда он попробовал встать, он почувствовал такую сильную боль в правой ноге, что вскрикнул и чуть-чуть не потерял сознание. На его крик прибежал ночной сторож, разбудил кого-то из прислуги, та подняла экономку Дарью Савельевну, и Васю внесли в дом под общее оханье и причитанье. Проснулся Франц Маркович, проснулась Анна Григорьевна, и тут на Васю обрушился целый град строгих внушений и нравоучений. Анна Григорьевна сразу догадалась, зачем ему понадобилось вылезать из окна. То, что Вася вывихнул себе ногу, ее нисколько не удовлетворило. Она, правда, каждый день вызывала доктора, но если сама заходила к Васе, то только за тем, чтобы напомнить ему о его непослушании.
— Бог все видит, — говорила она, — и он не терпит хулиганства.
Франц Маркович, чтобы угодить ей, тоже бранил Васю, называл его ослиным мозгом и русским дурачком.
Однажды горничная, улучив момент, когда никого не было в Васиной комнате, сунула ему что-то под подушку, — это Петька прислал ему в подарок яблоко.
К концу августа Вася мог уже немного ходить по комнате. Анна Григорьевна решила, что время переезжать в Москву. Она боялась, что Вася, поправившись, опять возобновит свои «шалости». Васе было очень грустно расставаться со своими приятелями. Он даже не имел возможности с ними проститься, но когда коляска с Анной Григорьевной и тарантас, где сидели Франц Маркович и Вася, выезжали из ворот «Ястребихи», мальчики издали махали ему шапками.
Все это происходило в конце лета 1916 г.
Холодная сентябрьская ночь окутала все непроницаемым мраком.
Два солдата шли в темноте по высокому берегу Днестра, который еле слышно плескался где-то внизу. Лее, покрывавший берег, глухо шумел в темноте. На том берегу изредка вспыхивал огонек и тотчас же потухал,
— Долго ли нам еще итти, Степан? — спросил один из солдат.
— Долго еще, дядя Влас, — отвечал Степан, — успеем еще прогуляться.
Они невольно говорили вполголоса. Немецкие расположения были всего в одной версте, мост, по которому они рассчитывали перейти на тот берег, оказался взорванным, и теперь им пришлось добираться до ближайшего понтонного моста.
В темноте они наткнулись на какие-то обгорелые балки и остатки забора. Повидимому, тут раньше было жилье.
— Ишь, — сказал дядя Влас, — небось человек прежде жил, чай, дом строил, обдумывал, как все лучше сделать, а хватанули его снарядом и только мокрое местечко осталось. И сколько эта война зла людям понаделала!
— И еще понаделает, — сказал Степан, — коли долго дураки еще воевать будут!
Дядя Влас с удивлением посмотрел на него.
— Такого приказа нет еще, чтобы войну кончать, — сказал он.
— А ты не воюй, вот тебе и приказ.
— Ишь ты какой, а сам небось добровольцем пошел!
Степан сердито поправил фуражку.
— С дуру пошел, карахтер у меня беспокойный, на месте мне не сидится, а как посидел два года в окопах, так и понял.
— Что понял?
— А то, что не с тем воюем.
— А с кем же воевать-то?
— А вот обмозгуй!
Дядя Влас с минуту шел молча, должно быть обмозговывал.
Он вдруг остановился и сказал, пристально глядя на Степана:
— А ведь я понял, куда ты гнешь!
— Понял, и ладно!
— Нет, не ладно! Страшное это дело!
— А в окопах сидеть не страшно?
Перед ними вдруг ярко забелело что-то. Сноп ослепительных лучей пересек им дорогу и далеко врезался в ночь.
