платья равномерно колыхались вокруг их пышных фигур.
— Такой рисунок называется «абр» — «облако», потому что у него нет определённой формы. Он всё время меняется, как облака на небе.
— Вот, вот. Абр, облако. Отец хочет красное с зелёным облако, а я хочу белое с чёрным.
— Купите оба, тогда спора не будет.
Женщины с тюками проплыли. Появился ишачок. (Было похоже на смену кадров в кино: только что было одно — теперь другое.) На ишачке сидел чернобородый мужчина. Он важничал — на нём был новый халат, подпоясанный тремя поясными платками. Между синим и красным платком торчала лепёшка. За ишачком семенила женщина, жена чернобородого. На её голове был тюк; в одной руке она несла корзину с гусями, в другой — закрученные верёвкой подушки; к спине был привязан ребёнок. Малыш лежал в платке, словно в люльке.
— Смотрите, сколько она всего тащит! А этот, на осле, пустой сидит! — возмутился Севка.
— С гор, — совсем тихо сказал Карим. — Там, в кишлаках, есть ещё дикие люди.
— Дикие люди! А мы кто? Смелые мы или нет! — Катька даже ногой топнула и бросилась наперерез ишачку. Карлсон и мальчики — за ней.
— Как вы смеете! Сами едете, а апа и тюки несёт, и гусей, и ребёнка! — закричала она прямо в лицо чернобородому. Ишак остановился. Карлсон залаял.
«Ну, сейчас будет», — подумал Севка. Но чернобородый не рассердился. Похоже было, что он даже обрадовался случаю поговорить, хотя бы с ребятами.
— Ты, девочка, русский, — важно сказал он. — Ты не знай наш обычай. Носит — плохой джигит, хороший джигит — не носит. Хороший джигит — ничего не носит.
Но Катька совсем не была расположена к беседе о джигитах.
— Сейчас же возьмите тюки! — шипела она громко.
На них стали оглядываться. Идущие мимо — замедляли шаг, кое-кто останавливался. Чернобородый помрачнел и насупился.
— Вай, — сказал он. — Пустой девчонка. Шумливый, как мешок с орехами. Хых-хых, — ткнул он палочкой в спину ишачка, понукая его ехать.
— Постой, ака (то есть «старший брат»), — остановил его Карим, — скажи мне, твой ишак тоже джигит?
— Зачем говоришь пустое? Ишак — это ишак, джигит — это джигит. Как может ишак быть джигитом?
— Раз ишак не джигит, тогда пусть ишак и несёт тюки.
Чернобородый растерянно заморгал и стал озираться, ища сочувствия. Но свидетели этой сцены были явно на стороне ребят. Над попавшим впросак джигитом начали подшучивать, кое-кто заулыбался. Румяная круглолицая девушка в красной бархатной безрукавке смеялась не таясь. Карлсон принялся лаять, гуси переполошились и загоготали.
Тем временем Карим и Севка освободили апу от тюков. Джигиту пришлось спешиться. Делая вид, что ничего не произошло особенного, он снял один из своих платков, связал тюки и стал навьючивать ишака.
Солнце близилось к полудню, когда ребята и Карлсон пришли на базар. Основная торговля подходила к концу, но толчея между рядами была не меньше, чем перед прилавками Гостиного двора накануне Восьмого марта. Поэтому Севка рот раскрыл, увидев Тоню-Соню. Удивило его не то, что Тоня-Соня оказалась на базаре, и не то, что шла она как в замедленной киносъёмке, — здесь все двигались медленно, только машины носились на повышенных скоростях, — а то, что шла Тоня-Соня словно не в толпе, а по безлюдной улице. Глаза её были устремлены в какую-то далёкую даль, при этом она ни на кого не натыкалась и её никто не толкал. Прямо номер из цирковой программы.
— Вы к усто? — задумчиво спросила Тоня-Соня, когда ребята загородили ей путь.
— К усто, — ответил Карим. — «Усто» значит «мастер», — объяснил он Севке.
Тоня-Соня, ни слова не говоря, повернулась и пошла впереди них.
В конце торговых рядов стоял чисто выбеленный домик с галереей — айваном. Крышу айвана поддерживали деревянные колонны, окрашенные в синий цвет. На дощатом полу лежал потёртый ковёр.
В глубине айвана у самой стены сидели на корточках три старика в пышных белых чалмах. Они передавали друг другу красную розу и по очереди нюхали её. Четвёртый старик в белой рубашке без воротника, в скромной голубой повязке на голове сидел, скрестив ноги, на самом краю ковра.
«Это и есть усто», — догадался Севка.
Широкое скуластое лицо усто было изрезано мелкими морщинками, редкая борода имела неопределённый бело-жёлтый цвет, но раскосые карие глаза смотрели живо и весело. В руках усто держал нераскрашенное глиняное блюдо. Стопки таких же блюд и холмы горшочков высились слева от мастера. Своим золотисто-коричневым цветом они напоминали землю, какой она бывает под лучами восходящего солнца.
Справа стояли расписанные тарелки, кружки, горшки. Покупатели отбирали понравившуюся посуду, клали деньги в высокий кувшин, подходили к айвану и говорили: «Рахмат, усто», то есть «Спасибо, мастер».
— И тебе спасибо, — отвечал усто, поднимая глаза от работы.
— Здорово, — шепнул Севка Кариму, — лучше, чем в магазине самообслуживания: и без кассира и без контроля. А обмана не бывает?
— Кто захочет обмануть почтенного усто? — удивился Карим.
На левой ладони усто безостановочно крутилось блюдо, в правой была кисть, которой он набирал жидкую краску. И там, где кисть дотрагивалась до блюда, появлялись синие цветы, жёлтые плоды, зелёные ветки.
Несколько человек смотрели, как работает мастер. Ребята протиснулись вперёд.
— Салам алейкум, усто Саид, — сказал Карим.
— Ваалейкум ассалам, деточка. Пришёл поработать, помочь старику пятидневное задание за четыре дня сделать? Садись, садись.
— Я не один, я с друзьями.
— Твои друзья — и мои друзья. В айване всем места хватит.
— Салам, усто, — сказали Катька и Тоня-Соня, садясь на ковёр.
— Салам, усто, — пробормотал Севка и подумал: «Не так уж трудно говорить по-узбекски».
Сначала все сидели молча и только смотрели, как крутятся тарелки на ладонях усто и Карима. Потом разговорились. Всё началось с вопроса, который задал Севка:
— Усто, почему вы рисуете только цветы да линии? Нарисуйте, как птицы летают в цветах или космонавта в космосе.
Старики в глубине айвана замерли. Тот, у которого в руках была роза, так и застыл, держа цветок. Усто Саид покачал головой:
— Нельзя, деточка. Птицу и космонавта нельзя. В святых книгах сказано, что Аллах запретил изображать человека, зверя, птицу, а кто ослушается, тому гореть в вечном огне.
Старики в знак подтверждения прикрыли веки. Тот, что держал цветок, громко втянул в себя душистый воздух.
— А почему сказано, что Аллах запретил рисовать человека? Ему разве не всё равно? — не унимался Севка.
— Непонятливый, — заговорила Тоня-Соня. — Запретил, потому что этот выдуманный
