— Смотрите! Вон они — у булочной!
По Брик-лейн, крича и улюлюкая, двигалась толпа…
И первый камень, со свистом разрезав воздух, разбил первое окно.
Лифт закачался, кабель затрещал. Лишь крыша кабины защищала их от камней, падавших сверху, и лишь кабель удерживал от падения в бурлящую пучину.
Она ничего не могла поделать. Он лежал рядом с ней, а вода уже добралась до пола кабины лифта.
Глава двадцать седьмая
Тигр в колодце
Воздух пропитался сыростью: он был серебристо-серый, туманно-желтоватый, пепельно-белый. Где-то высоко и невероятно далеко, может, над Венецией или Монбланом, светило солнце. Несколько солнечных лучей пробились сквозь толстые слои дыма, пара, пыли и тумана, окутавшие город, словно плотные покрывала, сквозь облака, задевающие своими пухлыми животами крыши домов и трубы, и осветили мокрые кирпичи, влажную черепицу, переполненные канавы и листья, с которых капала вода.
Долгая ночь закончилась, и теперь вся Холивелл-стрит была видна от начала и до конца.
За спиной Голдберга стояло восемнадцать мужчин и подростков: торговцы, рабочие, пара ученых; старшему было шестьдесят шесть, младшему — тринадцать. Многие из них и до этого сталкивались с насилием. Один хромал, потому что казачья лошадь отдавила ему ногу, у другого под кепкой имелся шрам от сабли. Ребята привыкли драться на улице или во дворе школы, но в этот раз все было по-другому, гораздо серьезней. Воздух был словно напоен ядом. Больше всех нервничал человек, который, по идее, должен был волноваться меньше остальных. Он был профессиональным силачом; одетый в леопардовую шкуру, поднимал гири в мюзик-холле, но в жизни был добрейшим человеком и никогда не участвовал в потасовках. Один ученый, мужчина среднего возраста с сутулыми плечами, почти ничего не видел, потому что вышел на улицу без очков. Трясущимися руками он сжимал свою трость и шептал соседу:
— Мистер Мандельбаум, вы мне только покажите, куда бить и когда…
Голдберг оглянулся на них. Это была слабая, боязливая, разнородная кучка людей, но он гордился ими. Затем взглянул в другую сторону, в сторону врага.
Сорок? Пятьдесят человек? Точно не скажешь. Крупные мускулистые мужчины с огромными кулаками, поджарые ребята вроде тех, из банд Ламбета, с хмурыми и решительными лицами… То здесь, то там мелькают кастеты.
Толпа остановилась. Звон разбитого камнем стекла все еще звучал в воздухе, будто фальшивая нота, будто недоразумение. Это замешательство, как понял Голдберг, было вызвано исключительно появлением его заспанной, неподготовленной армии: ее никто не ожидал, поэтому даже толпа здоровых мужиков остолбенела и на какое-то мгновение перестала быть толпой. Это были отдельные личности, Голдберг даже мог рассмотреть их лица.
У него в распоряжении имелось всего несколько секунд, пока всеобщее безумие опять не завладело ими и не превратило в сторукое бездушное чудовище.
— Стойте здесь, — сказал он своим и направился по Холивелл-стрит, по узкому каналу меж красных кирпичных домиков, навстречу толпе.
Недоуменный гул пронесся над толпой возле булочной. Несколько человек сделали шаг вперед, но они все еще были людьми — не чудовищами, а люди любопытны: они просто хотели получше все рассмотреть.
А Голдберг вдруг почувствовал, что находится в состоянии душевного подъема. Это было сродни религиозному восторгу. Он ослаб от потери крови, устал, рука ужасно болела, перед ним стояла вооруженная толпа, готовая по первому же сигналу ринуться в бой. Он подумал: «Хотел бы я сейчас оказаться где-нибудь в другом месте? Хотел бы я сейчас делать что-нибудь другое?»
«Какой я везучий, черт подери! — сказал он себе. — Давай спасай положение, Дэнни. Заговори их».
— Мне нужен стул, — громко сказал он. — Эй ты, около двери, достань стул, ладно? Попроси у хозяйки. Там, в доме. Вот так, спасибо. Ставь сюда, не стесняйся.
Люди не понимали, что все это значит, но перед такой наглой уверенностью немного спасовали. Их подозрительность, неразряженная ненависть все еще висели в воздухе электрическим зарядом. Взобравшись на стул, Голдберг увидел в толпе паренька, который нерешительно поглядывал на мужчину с похожими чертами лица, стоявшего рядом с ним: отец или брат. Журналист понял, как начать.
— Братья! — громко сказал он. — Да, я не стыжусь вас, не стыжусь называть вас братьями, хотя я еврей, а вы — нет. Братья, знаете ли вы, что привело вас сюда? Знаете, почему именно этого человека, булочника Гарри Соломонса, сегодня утром выбрал Бог? Почему именно его бизнес оказался под угрозой, а его жена и дети сидят сейчас дома и напуганы до смерти? Потому, что он делает плохой хлеб? Нет, это не так. Понюхайте, братья. Поднимите головы и вдохните этот приятный запах. Гарри Соломонс хороший булочник. Если его булочную стереть с лица земли, в мире не станет больше хорошего хлеба, его станет лишь меньше. Вот в чем загадка. Вот где парадокс. Мы все хотим есть хороший хлеб, но в то же время хотим сжечь дотла булочную Гарри Соломонса, где он делает хороший хлеб. Но я вижу вон там человека, одного из наших братьев, одного из вас, кто может нам все объяснить. Не знаю, как его зовут, но вообще о нем знаю много. У него жена по имени Флорри, трое детей, и еще двое умерли, не дотянув и до года, бедняги. Он докер. Приходит он тут однажды к воротам своего дока. Уже два дня, как он не мог найти работу. Он голоден, слаб, и кроме него у ворот собралось еще шесть сотен рабочих, все такие же отчаявшиеся. А вон и бригадир, видите? С большим животом, ему чувство голода явно не знакомо. Знаете, недавно у него даже начались схватки. Он лег на кровать и лежал так целый день. «Помогите! — кричал он. — Я рожаю! У меня будет ребенок!» Послали за врачом, привезли в больницу, и все ждут, что из него выйдет. И знаете что? Вышел один воздух. У него в животе был воздух. С таким звуком его выпустил — слышно было в Грейвсенде, все подумали, что пароход причалил.
Люди засмеялись. Раздался шум, как во время прибоя. Голдберг разглядел, что многие нетерпеливо качают головами. Они явно хотели слышать, что же дальше. Расскажи грубую шутку, пусть попросят еще; а теперь продолжай гнуть основную линию.
— В общем, этот бригадир, Пердун, о котором я говорю, он держит в руках билеты. Двадцать рабочих мест на шестьсот человек. Вы все это видели — прижатые к решетке ворот люди кричат, воют: «Мне! Мне! Дайте мне! Дайте работу!» И вот наш Пердун подбрасывает один билет и смотрит на несчастных — толкающихся, кричащих, отчаявшихся. Одному повезло, и он хватает заветный билет — все, у кого-то теперь будет вечером ужин на столе. А вот и второй билет. Он летит в воздух — и снова свалка, снова драка, еще одно оторванное ухо или сломанный палец. И так двадцать раз. Двадцать человек обеспечены работой и тремя-четырьмя шиллингами, которые они получат вечером. Но только не наш приятель вон там, в толпе — он понимает, о ком я говорю. Для него работы не нашлось. У старого Пердуна есть свои любимчики; в те дни, когда он не хочет развлекаться драками или когда смотрит босс, он называет докеров по именам — тех, с кем не будет особых проблем: голодных, больных, тех, кто потерял волю бороться, тех, кто не станет жаловаться, если он недодаст им в конце рабочего дня, скажем, шиллинг. Но наш приятель не входит в их число, в число любимчиков Пердуна.
Все слушали, затаив дыхание. Голдберг знал: люди любят, когда им рассказывают о том, что они сами испытали; ведь он говорил для них. И они хотели услышать больше.
— Итак, работы нет. Карманы его пусты. Буфет дома — тоже, и желудок пустой, детям есть нечего. Поэтому он сует руки в карманы — да, я отчетливо это вижу — и идет домой. А по пути проходит мимо работного дома. В солнечный денек тень от него накрывает всю улицу, правда? На Олд-Грейвел-лейн никогда не видно солнца — работный дом заслоняет собой полнеба. И докер думает — ведь правда думаешь? — сколько времени еще пройдет, прежде чем он сам в последний раз увидит солнечный свет, и Флорри, и трое их детей; сколько пройдет времени, прежде чем их разлучат, и он в последний раз взглянет на своих любимых с тоской и стыдом в сердце…
