И я решился: буду за Галей следить, и вернется она из похода неузнаваемо окрепшая.
Я нарочно сделал сердитое лицо и заворчал:
– Не мочить ног, не бегать босиком, не перегреваться на солнце, не ходить в мокрой одежде, без моего разрешения не купаться.
Галя, глядя на меня своими лучистыми, безмерно счастливыми глазами, покорно повторяла:
– Обещаю, обещаю…
Мы вернулись к своим. Они по-прежнему сидели за столом; перед каждым была миска. По нашим сияющим лицам все тотчас же догадались, как решилась Галина судьба.
Какими ликующими криками и смехом встретили нас ребята, иные девочки даже повскакивали с мест и бросились обнимать подругу.
– Ура-аа-а! Галя с нами пойдет! – закричал Миша.
– Николай Викторович, у меня колбаса может испортиться, – неожиданно сказала Галя.
– Ах, да-да-да! Ты хвасталась, у тебя колбаса мировая, – засмеялся Николай Викторович.
Миша и Вася бросились к вещам, сложенным в кучу, выкопали снизу коричневый рюкзак, бесцеремонно залезли в него. Гриша стал резать колбасу.
– Николай Викторович, а деньги у меня возьмете? – попросила Галя.
– А как же! Давай сюда десятку, а семьдесят копеек оставь себе на мороженое.
Насупившаяся Лида между тем раздавала манную кашу из ведра.
– Вам каши побольше положить?
– Да, пожалуйста, – ответил я и протянул миску Лиде. Манную кашу я вообще очень люблю, а сегодня она имела такой заманчивый кофейный оттенок.
Но когда я проглотил первую ложку, то понял происхождение этого оттенка. Каша безнадежно подгорела, и вторая ложка застряла на полдороге между миской и моим ртом.
– Вот видишь, доктор тоже морщится. – Николай Викторович гневно взглянул на Лиду.
Взглянул на Лиду и я. Она была вся пунцовая. Я пожалел оплошавшую дежурную и через силу начал есть. Все ребята молча жевали один хлеб.
– За такой завтрак надо строгий выговор, – проворчал Гриша.
– Я не виновата, это электроплитка… никогда в жизни… – Голос Лиды задрожал, она готова была разрыдаться.
– Пока не доедите каши, не встанете из-за стола. Что это такое – колбасу за две минуты, а кашу и не начинали? – повысил голос Николай Викторович. – Имейте в виду, каша стынет и с каждой минутой делается все более невкусной.
– Девочки, давайте есть, ничего не поделаешь, – вздохнула Лариса Примерная и наклонилась над миской.
Кое-кто, бурча себе под нос, тоже стал шевелить ложкой в каше. Со всех мест послышалось негромкое позвякивание ложками. Первой встала Лариса Примерная. Лицо ее одновременно выражало и страдание и самодовольство. Дескать, посмотрите на меня, какая я хорошая, я силком заставила себя проглотить такую невкусную кашу.
В конце концов, грустно вздыхая, доели кашу все, кроме Гали. Она даже не дотронулась до миски.
Николай Викторович пересел на другое место, напротив Гали.
– Ты что? И не начинала?
Галя взглянула на него и молча опустила глаза.
– Все тебя ждут.
– Галька, давай кончай как-нибудь, – сказал Миша.
Галя только подняла одну бровь, взглянула на Мишу и вновь опустила глаза.
– Я никогда не ела, даже с изюмом, а тут эту подгорелую, – негромко, но упрямо бросила Галя.
– А ты что доктору обещала? – строго спросил Николай Викторович.
– Так это я про мокрые ноги, про купание, а насчет манной каши мы не договаривались.
– Будешь есть манную кашу?
– Нет, не буду.
– Будешь?
– Не буду.
– Ребята, придется нам подождать, пока наша Принцесса не кончит завтракать. – Николай Викторович встал. – Иду звонить в музей.
Как только он вышел из комнаты, Миша крикнул:
– Лидка, выручай.
Лида кротко вздохнула, села за стол и взяла ложку. Николай Викторович вернулся.
– Экскурсовод нас ждет, будет показывать музей.
Вдруг он увидел невозмутимо чавкающую Лиду. Он на миг остановился, кашлянул.
– Гриша, давай команду строиться! – приказал Николай Викторович, искоса взглянул на Галю и вышел во двор.
За ним последовали мы все.
Николай Викторович вызвал вперед Галю и деревянным голосом начал:
– За отказ съесть завтрак, который все остальные нашли очень вкусным, объявляю выговор и предупреждаю, что в случае повторения подобных капризов будут приняты более строгие меры.
Галя как ни в чем не бывало вернулась в строй. Ее лицо не выражало ничего.
В эту минуту вышла на крыльцо Лида, вытирая губы платочком и облизываясь. Николай Викторович посмотрел на нее и продолжал тем же деревянным голосом:
– За нерадивое отношение к своим обязанностям ответственного дежурного, выразившееся в изготовлении недоброкачественного завтрака, объявляю выговор. – Николай Викторович на секунду остановился. – Одновременно за добровольное уничтожение подгорелой манной каши объявляю благодарность, – закончил он.
Громкий хохот всех ребят приветствовал Лиду.
– Отряд, в музей! Шагом марш! – крикнул Гриша.
* * *
Молодая, сухощавая брюнетка-экскурсовод рассказывала просто и понятно и сумела нас увлечь. Ребята шли за нею, не отставая, по залам музея, внимательно слушали объяснения.
Вся история города Владимира прошла перед нашими глазами. В первой витрине мы увидели древнейшие глиняные черепки, кремниевые ножи, наконечники для стрел и многое другое, найденное в раскопанных курганах и городищах. А в последнем зале стоял настоящий, очень чистенький, свежевыкрашенный трактор.
– Пойдемте смотреть старину, – сказала экскурсовод и повела нас к выходу из музея.
Мы очутились на краю высокой горы.
Но не старину мы увидели прежде всего, а раскинутый внизу и по соседним холмам огромный промышленный город со многими высокими зданиями, белыми и желтыми, весь в зеленых садах. Голенастые краны вздымали кое-где на стройках свои журавлиные шеи; белый дым клубился из черных труб заводов…
И только здесь, рядом с нами, по обеим сторонам длинного и желтого дома высились белокаменные соборы, направо – пятиглавый Успенский, налево – одноглавый Дмитриевский. Стары были соборы: один стоял семь с половиной веков, другой – восемь; много событий видели их белые стены… А сейчас мимо проносились автомашины, торопились по своим делам прохожие, да мы, московские туристы, разинув рты глядели на великолепные творения древнерусских зодчих.
Мы узнали, что купола бывают шлемовидные, ровно закругляющиеся, как шлем древнерусского богатыря, и луковичные, более вытянутые вверх и одновременно выпуклые с боков.
Серебряные купола соборов были шлемовидные. Будто богатыри русские поднялись верхом на конях на высокую гору и встали над обрывом – пять в одном месте и один на отлете.
Экскурсовод подвела нас к Успенскому собору. Здесь, когда татары напали на Владимир, за перлась великокняжеская семья и многие женщины, дети и старики. Мы услышали страшный рассказ: враги не смогли пробить железные кованые двери собора, разложили под окнами костры и все, бывшие внутри, задохнулись от дыма и погибли Потом татары ушли, и несчастных похоронили под полом собора. Когда несколько лет назад вскрыли могилы, останки младенцев оказались завернутыми в берестяные полотнища.
– Берестяные? – переспросил я.
– К сожалению, – продолжала экскурсовод, – могилы вскрывали еще до новгородских находок. Младенцев вновь похоронили, а куски бересты исчезли неизвестно куда. Никто не догадался поискать, нет ли на них процарапанных надписей.
Мы с Николаем Викторовичем только молча переглянулись. Он принялся фотографировать собор, а Лариса Примерная записывать в свой дневник все, что услышала. Затем мы направились к одноглавому белокаменному Дмитриевскому собору.
Наверху, под крышей собора, шел ряд камней с изображениями святых, ниже по всем стенам сверху донизу на каждом отдельном камне были вырезаны бесчисленные звери и птицы. Я обошел здание кругом. Каких только я не увидел сказочных драконов, грифонов, кентавров, треххвостых львов, странных птиц. Мастера старались один перед другим: кто затейливее, прекраснее, тоньше высечет на камне чудище.
«А если, – думалось мне, – безвестные мастера-камнесечцы создавали такие удивительные существа, значит, в те времена пелись песни, сказки сказывались о таких зверях и птицах. А может, нашелся мудрый человек, который записал на пергаменте или на бересте древние сказания? Неужели за восемь веков погибли все записи?..»
Где-то на западе из далекой голубой лесной дымки возникала Клязьма. Она текла на восток по лугам и меж кустами, подходила под нашу гору и вновь исчезала в голубой дымке.
А за рекой, по холмам и ложбинам, тянулись темно-зеленые леса, кое-где проглядывали деревни, рисовалась на фоне облаков тонкая черточка фабричной трубы…
Ребята притихли и смотрели кто на реку, кто на лесные дали, кто на современный город, выросший внизу и по холмам.
Одна Лариса Примерная никуда не смотрела: она уткнулась в свой дневник…
