Теперь у них была своя настоящая собака. Правда, прыгала она на трех лапах, так как на четвертой красовалась толстая белая повязка, — и все-таки это была настоящая собака, белая, пушистая, с носом-пуговкой, будто пришитым к морде черными нитками. Все это верно, но где держать Пушка? Ни отец, ни дядя Шефчик не очень-то любят собак. Но разве можно бросить на произвол судьбы щенка, которого он вырвал из лап смерти! Да и сам Пушок, наверно, так же думал — недаром он умильно вилял хвостом и все старался лизнуть в щеку Габи, в тяжком раздумье сидевшего на лестнице. Нет, нет, бросить Пушка в беде ни в коем случае нельзя. Он чуть было не пал жертвой немцев, так что позаботиться о нем — дело их чести. Ведь позаботился же, к примеру, господин Шербан о человеке в черной шляпе и сером пальто.
Братья Шефчики, конечно, не знали обо всем этом, а только видели, что Габи, задумавшись, сидит на лестнице, морщит лоб и время от времени отстраняет рукой вертевшегося возле него Пушка. Потом они увидели, что Габи встал и со щенком на руках направился прямо к себе домой. Поэтому, не теряя ни минуты, они встали под окном Климко, чтобы подхватить на руки Пушка, если отец Габи вышвырнет его из окна. Больше того, они были готовы подхватить даже и самого Габи.
Когда Габи миновал прихожую, осталось сделать всего пять или шесть шагов, чтобы оказаться, наконец, в комнате. И за этот короткий путь он мысленно перебрал все возможные варианты, которые могли бы решить судьбу Пушка. Отец наверняка спросит: «Что это у тебя в руках?» Вот тогда-то он удивленно посмотрит на Пушка и воскликнет: «Глядите-ка, щеночек, а я его и не заметил!» Или безразличным тоном ответит: «Это? О, пустяки! Всего-навсего львенок, мне его подарили в зоопарке, но не бойтесь, он ручной». А возможно, он даже не станет дожидаться отцовского вопроса, а сразу заявит: «Я попросил его на несколько дней, в субботу придется вернуть…» Наконец он решил запрыгать вокруг стола и восторженно завопить:
«Папа, папа! Смотри, что я нашел! Вот повезло!»
Он так и сделал. Отец подозрительно покосился на сына, так как хорошо знал это Габино «везение», которое однажды явилось домой в облике дохлого воробья, в другой раз — ворчливого ежа, а в третий — сердитой черепахи. И он задал тревожный вопрос, который заранее прозорливо предвидел Габи:
— Что это у тебя в руках?
— Щенок! Настоящий щенок! — радостно воскликнул Габи, чувствуя, как замирает сердце. — Знаешь, его зовут Пушком. Он будет стеречь дом. А если при бомбежке наш дом рухнет, то он будет лаять, и тогда нас откопают. Он и раненых, наверно, умеет разыскивать, потому что Пушок очень умный щенок…
— Уж как-нибудь обойдемся без собаки. Отнеси туда, где взял, — беспрекословно распорядился отец.
— Туда я его не отнесу, — всхлипнул Габи.
— Почему?
— Потому что он там погибнет.
— Ты стащил его у живодера?
— Хуже, — ответил Габи. — У немецкого солдата в черной форме.
И он поведал отцу историю спасения Пушка.
Отец молча слушал и, когда Габи замолк, спросил:
— Ну и кто будет его кормить, кто будет ухаживать за ним?
— Все ребята! — возликовал Габи и вне себя от радости побежал на кухню, чтобы выпросить у матери старую, запылившуюся корзину без ручек, висевшую на двери чулана, которую неведомый корзинщик будто специально предназначил под жилье для Пушка. Потом он настелил в корзину тряпок и поставил ее под плитой. Пушок забрался в свой дом, свернулся калачиком и сразу заснул. А Габи от радости и гордости, что выполнил свой долг, казалось, будто теперь он достоин награды. Или хотя бы того, чтобы и его приняли в число тех самых… невидимых борцов…
Но награды он никакой не получил.
На следующее утро, когда он, не выспавшись из-за ночного налета, щуря сонные глаза, вышел на улицу, то с удивлением увидел, что по ней ходят люди с орденом на груди, похожим на желтую звезду. Они носили орден на левой стороне груди, прямо над сердцем, и, судя по их поведению, вовсе не гордились своей наградой. Скорее, наоборот. Сначала Габи хотел было приветствовать их взмахом руки, но потом передумал.
Его недоумению не было границ, когда он вошел в класс, во второй «В», и увидел, что все, кто сидел за отдельными партами, носят такие же желтые звезды. Он посмотрел на других — нет ли у них таких же звезд? Нет, у других их не было. Между тем Пернес гораздо лучше учился, а Молдаван гораздо лучше вел себя, чем любой из «звездных». Он спросил у сидевшего впереди Черника, почему именно те, что сидят за отдельными партами, получили награду.
— Чтобы их можно было отличить от других, — ответил Черник.
— Глупости, — отрезал Габи, — их и так легко отличить. Один Гараи, другой Шварц, третий Рона, четвертый Халмош. А Каспара и подавно — он в очках.
— Нет, не глупости, — парировал Черник. — Им велят носить звезды потому, чтобы все знали, кто они такие.
«Нет, это все-таки награда», — опять подумал Габи, но возражать Чернику не стал. А тот все продолжал:
— Потому, что именно они во всем виноваты…
— В чем?
— Во всем.
— Но все-таки в чем? — настаивал Габи.
— Ну, вообще… во всех бедах…
— Гараи?
— Не один Гараи, а все они.
— Тогда, скорее, Каснар, он в очках и ужасно хитрый.
— Да не Каснар. Говорю тебе, что все они. Но теперь им уже не выкрутиться, на них будут смотреть как на прокаженных, если не хуже… Вот увидишь! Мы навсегда разделаемся с ними. Так мне говорил брат Шлампетер…
— Ерунда все это, — перебил его Габи. — Тебя зовут Черник, значит, и брат твой Черник, а не какой-то там Шлампетер…
— Ох и осел же ты! Ведь те, кто вступил в нилашистскую партию[2], называют друг друга братьями, а этот Шлампетер друг моего брата, и оба они нилашисты. Вот и получается, что Шлампетер — брат моего брата и мой брат. Все это объяснил мне Шлампетер, когда приходил к нам…
Больше сказать Черник ничего не успел, так как в класс вошел учитель и начался урок арифметики.
На перемене Габи подошел к сидящим на отдельной парте и спросил, правда ли, что они во всем виноваты. Никто ему не ответил: опустив головы, ребята молчали, только Каснар угрюмо посмотрел на него из-за очков, а Рона отвернулся и заплакал. «Наверно, Рону мучает совесть, — подумал Габи. — Он небось один во всем виноват, и теперь ему стыдно, что из-за него и остальным приходится носить желтые звезды».
Он сказал Чернику, что Рона плакал и наверняка во всем один виноват. Но Черник снова обозвал его ослом и даже постучал согнутым пальцем по лбу. Габи хотел было дать ему тумака, по тут Черник принялся объяснять, что брат Шлампетер говорил ему, будто во всем виноваты евреи: из-за них, мол, и война и вообще все беды, и мы, дескать, должны быть благодарны Гитлеру за то, что он сразу распознал это. Вот немцы и приказали всем евреям носить на груди желтую звезду для того, чтоб их можно было отличить и задержать, если они попытаются сбежать. Но как бы то ни было, скоро с ними окончательно разделаются: всех арестуют и казнят… Понятно?
Услыхав слова «Гитлер» и «немцы», Габи больше уже ни о чем не расспрашивал Черника, потому что сразу же вспомнил о Пушке с перевязанной лапой и подумал, что, наверно, и Пушок во всем виноват, так как немец в черной форме хотел пристрелить его… Да и, пожалуй, самому Габи тоже надо носить желтую звезду, если выяснится… Вспомнил он и о Яноше Чепане, по имени Андраш Келемен, в сером пальто и черной шляпе, и о кровяных тельцах…
Вот почему, возвращаясь домой, он всякий раз приветливо махал рукой тем, у кого замечал желтый орден. А когда увидел Дуци с такой же звездой на груди, то не стал дергать ее, как обычно, за косички, а позвал ее в кухню и показал Пушка.
— Видишь, у нас есть собака, — сказал он ей. — Она очень нам нужна. Ей бы тоже надо носить вот такую звезду, потому что ее хотел убить немец. Но мы ее спасли. Правда, Пушок?
Но Пушок ничего не ответил, только вильнул хвостом, а потом, улучив момент, лизнул Дуци в щеку и с довольным видом улегся на свое место.
Глава третья ДУДИ ИСЧЕЗАЕТ
Как бы то ни было, а Пушок все же доставлял Габи немало хлопот. И не потому, что он был злым или коварным щенком — совсем нет. Да и с чего бы ему быть злым? Ведь на него и смотреть-то без смеха нельзя! Вот прыгает он на трех лапах, поджав под брюхо заднюю лапу; левое ухо опущено, правое торчком стоит, голова круглая, как шар, нос — пуговка, будто пришит нитками, а глаза-бусинки так и светятся любопытством. Ясное дело, он такой, что если уж кого-нибудь полюбит, то готов за него в воду прыгнуть, хоть до воды он не большой охотник. Зато кого возненавидит, то пиши пропало: ни косточками, ни корочками от сала, никакими другими вкусными вещами и даже сахаром дружбу его не завоюешь — хоть и возьмет из рук этот лакомый кусочек, но непременно зарычит. Что тут поделаешь, такая уж у него натура.
