— В чем дело-то? — спросил один.
— Жулик, что ли?
— Черт его знает. Подняли с постели…
Все начали ворчать и расспрашивать друг друга. Мужик, свиставший более всего от обиды, чем от тревоги за упущенного мальчишку, объяснил в чем дело.
Добыча оказывалась уж слишком ничтожной.
— Что же вы это из-за паршивого мальчишки столько народу перебулгачили! — огрызнулся на него потиравший ушибленное колено растрепанный мужичонка, — подняли Содом и Гоморру, сволочи!
— Тебя не поднимали, — отрезал тот, — ты что, падаль, выскочил? Тебя звали?
Ссора грозила перейти в схватку. Кто-то отрезвил всех сразу сухим вопросом:
— А примус-то отняли?
Растерянные люди переглянулись. Дворник со вздохом пояснил, что кража произошла уже три дня назад. На него набросились с бранью, хохотом и угрозами.
Тень преследуемого давно уже исчезла впереди. Остывшие люди, поругиваясь и позевывая, разбрелись по домам.
А Пыляй все еще бежал.
Он находил для своих ног какую-то неиссякаемую силу. Он бежал из одного мира в другой и, казалось, не было ничего достаточно сильного, что могло бы преградить ему путь.
Преследователи отстали. Шум погони стих. Мальчишка остановился у чугунного фонаря и, прислонившись к нему, вздохнул с облегчением.
И в тот же миг он все вспомнил: девчонку, мечты о другой жизни, свою измену, бегство и обман. Путь назад был отрезан изменой навсегда; пути вперед вовсе не было. Смертельная бледность от усталости и отвратительный холодок от тоски легли на его губы, щеки, лицо. Он отер холодный пот с грязного лба, но и этот жест не принес ему ни капли облегчения.
Слабея от страха и бесплодной тоски, он обнял чугунный столб, уткнулся в его холодную твердость, как в колени давно забытой матери, и заплакал.
Глава первая
Свет не без добрых людей. — Пыляй открывает новый способ самообучения
Праздные гуляки, тихонько пробиравшиеся домой, остановились в изумлении невдалеке от Пыляя. Тихая улица оглашалась придушенными рыданиями, точно выходившими из-под земли. Опершись друг на друга для придания большей устойчивости нетвердым ногам, они оглядывались кругом, пожимали плечами и недоумевали.
— Послушай, а может это нам кажется? — предположил один неуверенно.
— Какой черт кажется…
— Ведь бывает же, что у пьяных в глазах двоится…
— Ну и что из этого?
— А ты думаешь, в ушах двоиться не может?
— Не знаю… А вот гляди на фонари, — сообразил он, — ведь тут два фонаря? Коли их два, так нам не кажется четыре?
— Погоди, друг, — отступил второй, — тут один фонарь!
— Два, дорогой!
— Посчитаем! — предложил один и другой не возражая двинулся к фонарю.
— Раз фонарь… — начал он и вдруг взвизгнул, отшатнулся и замер, прошептав чуть слышно, — это он плачет… Бедненький фонарик!
Прижавшегося к столбу мальчишку, такого же черного и неподвижного, как столб, не отличили бы от фонаря и более ясные, чем у этих ранних прохожих, глаза. Пыляй поднял голову и сострадательный прохожий пришел в себя.
— О чем вы, мальчики, плачете? — пролепетал он.
Пыляй оглянулся недоверчиво. Так как никакого другого мальчика возле не было, он сказал сухо:
— Я тут один.
— Один?
— Конечно, один, — подтвердил его спутник, — у тебя положительно двоится в глазах. И фонарь один и мальчик один, понял?
— Да, понял, — охотно согласился тот и, подумав, спросил ласково: — О чем же ты плачешь, один мальчик?
Пыляй посмотрел на них с презрением, затем соображая, что было бы небольшим грехом воспользоваться участием ошалевших от пьяного угара толстопузиков, зажал рукавом глаза и завыл с новой силой.
— Что ты? О чем ты, скажи нам, один мальчик!
Пыляй пробормотал сквозь слезы:
— Деньги по-о-отерял…
— Какие деньги?
— Хозяин послал в лавку, а я деньги потерял…
— Потерял? Сколько же ты потерял, один мальчик?
— Три рубля! — заревел Пыляй с новым отчаянием и силой.
Прохожие переглянулись.
— Друг, дадим ему три рубля…
— Дадим, друг!
Пыляй, не прерывая рыданий, покосился на них. В руках одного показался кошелек. Мальчишка заголосил, как над покойником. Но едва лишь деньги очутились у него в руках, глаза его высохли с такой быстротой, что добрые люди насторожились:
— Ты не врешь, один мальчик?
Он успокоил их новым залпом рыданий и они, пошатываясь, двинулись дальше. Пыляй еще долго слышал, как бормотал один из них:
— Кажется, я дал ему шесть рублей… Потому что он протянул две руки, негодяй… Но вес равно, господь нас возблагодарит за доброту седмерицею… Шесть раз по семь… Это много, друг…
Он запутался в счете и умолк. Пыляй плюнул им вслед, вытер глаза и пошел прочь.
Это маленькое происшествие, положивши в его карманы немалые деньги, ободрило его. Дне победоносных хитрости за одно утро придали ему вид самоуверенный и независимый. В этот час, храбро заглядывая в рыжую, теплую морду раннего солнышка, ему хотелось только одного — встретиться с девчонкой и еще раз потягаться с ней в силах.
— Я б тебе показал! — все еще обиженно отторбучивая губы, ворчал он, — ты бы узнала…
Он несколько раз хлопнул себя по лбу в наказание за простодушие и доверчивость, впрочем, без особенного гнева: в конце концов было не плохо, что он ушел от ребят, где нужно было курить, пить водку, ругаться, драться и исполнять приказания нанюхивавшегося кокаину Коськи.
То, что было так темно, опасно и жутко ночью, теперь днем, на солнце, в просыпавшейся улице казалось совсем другим. Выжегшиеся в мозгу, оставшиеся на память от пленницы, две палочки с перекладиной, похожие на шалаш радовали, как первое знание, которым хочется ребенку удивить встречного.
Разговаривать беспризорному бродяге было не с кем. Он остановился перед оборванной афишей и с уверенностью опытного грамотея стал рассматривать ее. Две палочки с перекладиной тотчас же выскочили из скучного ряда и стали перед ним, как вкопанные.
Пыляй засмеялся.
Он пошарил глазами в другой строчке и, найдя там такого же уродца, решительно проворчал:
— Может, обойдусь еще и без девчонки! Тоже хитрость, подумаешь. Глаза отвела, сквернавка!
Отпустивши несколько крепких ругательств по адресу предательницы, он с успокоенным сердцем и приливом нового любопытства принялся за рассматривание афиши.
— Что она там еще чертила? — вспоминал он, — какая там еще закорючка из ее имени выходила? Не вспомнить, пожалуй! Ах ты!
Какой-то прохожий с любопытством остановился возле разговаривающего с самим собой оборванца.
— Пьяный что ли ты, мальчишка? С этих-то пор, бесстыдник!
Но глаза оборванца были ясны и светлы. Прохожий утих, спросил:
— Что ты тут бормочешь? Потерял, что ли, что?
— Потерял! — буркнул Пыляй.
— Что потерял-то? — уставился в землю тот с видимой готовностью принять участье в поисках, — где?
— Да не тут, а вот где! — ткнул Пыляй в афишу.
— Что тут?
— Букву потерял!
— Ну? — удивился прохожий, — вот штука! Какую?
— Какую? — протянул Пыляй, повторяя в уме имя, — очень простую — лы называется!
Прохожий искал недолго, ткнул пальцем с величайшей услужливостью:
— Вот!
Пыляй рассмотрел ее, запомнил, представил, с закрытыми глазами, кивнул головой:
— Она самая. Теперь еще одну не найду никак. Какая такая — я — будет?
Охотливый прохожий показал и эту. Пыляй промерил ее, проглотил в уме и чтобы не было уже у прохожего сомнения в том, что он лишь случайно потерял эти буквы, он ткнул в хорошо знакомую и заметил:
— Вот она — а! Я, гражданин, все знаю!
Прохожий ушел. Пыляй победителем тронулся дальше. Он отыскал эту букву и на следующей, новенькой афише, которую только что распластал на заборе парень с ведерком клея в руках и огромным свертком таких же нарядных листов за плечами.
— А? — спросил его Пыляй с гордостью.
— А! — подтвердил тот.
И вдруг, ослепительно, как молния, блеснула идея в голове мальчишки. Он облюбовал себе нового уродца в ряду букв и, ткнув в него пальцем, спросил, сухо:
— А эта как называется?
— Ж-ж-ж, — прожужжал наклейщик и взглянул на оборванца, — неграмотный, что ли?
Пыляй не ответил, но усмехаясь, ткнул в следующий значок:
— Это что за крендель?
— В! — пояснил тот, — воскресение написано, видишь? Воскресение — в первая буква. А дальше — о — видишь: кружок такой — это о! Понял? Да ты что ни одной буквы не знаешь, что ли?
— Маракую кое-как, — неопределенно ответил Пыляй, уставившись на афишу, — подучиваюсь.
Наклейщик ушел. Пыляй подождал прохожего и спросил его небрежно, указывая на следующую букву.
