Южная ночь, небо, почти прозрачное от звезд; легкий ветерок с моря раздувает мою белую итальянскую рубашку. Я беру скрипку и начинаю играть. Понятно, что в свою музыку я вкладывал всю душу и оттого забыл обо всем на свете, лишь изредка бросал взгляд вверх на окна и балконы особняка в надежде увидеть силуэт той, ради которой пришел сюда. И совершенно забыл, что помимо этого особняка в переулке есть и другие дома. Ну так мне напомнили о том: вдруг за моей спиной наверху раздается шум и на меня выливают черт-те что! Я таки не сразу и понял, что именно, и очень не сразу догадался, что это содержимое аквариума. Стою я посреди улицы, весь мокрый, в волосах песок, на ушах трава морская, одна золотая рыбка в зубах, вторая за пазухой трепыхается и щекочет. Ну, хорошо, про рыбку в зубах я преувеличил. Но за пазухой точно была! От всего этого мне становится неудержимо смешно, и я начинаю хохотать. Это уже позже выяснилось, из-за чего ко мне такую меру наказания применили – обливание содержимым аквариума. Тот особняк, спиной к которому я стоял во время «концерта», принадлежал немалому полицейскому чину, уж не буду я его имя поминать, настолько он у меня в печенках. Пусть уж будет, скажем, полицмейстером. Так вот, первым, кто проснулся от моей музыки, была госпожа полицмейстерша. Хотя она, может, и не спала вовсе по причине либо мигрени, либо стеснения в груди.
Моя Сарочка тоже давненько объясняет портнихе, что талию надо делать на двадцать вершков ниже уха, но про габариты той мадам мне и сказать нечего. Разве то, что я впоследствии был рад, что на меня только воду вылили, а не балкон обрушили. Ну да это я в сторону ушел. В самом же деле вслед за супругой на балконе объявился сам полицмейстер, и что-то во всем этом ему не понравилось настолько, что он схватил первую попавшуюся в руки емкость с жидкостью и ее содержимым попытался остудить мой творческий пыл, хоть и направленный в противоположную сторону. Смех же мой вызвал у него такую ярость, что он собрался вызвать городового: вот так прямо на балконе сунул в рот свисток и начал свистеть. Не знаю, чем бы все это дело завершилось, но тут объявились некие личности и предложили мне незамедлительно покинуть ставшее для меня опасным место известными им тайными проходами.
Выяснилось, что моими слушателями были не только полицмейстер с полицмейстершей, но и, по нелепому совпадению, некие уголовные элементы. Чем они собирались заниматься в Шампанском переулке – может, как раз меня ограбить желали, – я уточнять не стал, потому как был благодарен за спасение. А привели они меня в небольшой трактир, где мы и просидели до утра, благо авторитет у моих сопровождающих был таков, что хозяин даже пикнуть против них не смел. Пришлось мне поведать о причинах, побудивших устроить ночное представление. Никто не стал надо мной насмехаться, напротив, отнеслись с полным сочувствием. Более того, пообещали недостойное поведение полицмейстера не оставить безнаказанным. И что вы думаете? Через два дня, пока мой обидчик отдыхал на даче, что на шестнадцатой станции Люстдорфской дороги, его квартиру в том самом особняке обнесли. Аккуратно и тщательно! Говорят, не менее пяти подвод всяческого добра увезли. Я от такой новости пришел в изумление и полный испуг, но вскоре обо всем забыл, потому как события моей личной жизни закрутились с невероятной скоростью. Мои чувства, высказанные музыкой в ту ночь, были услышаны!
Если быть совсем уж кратким, то мы познакомились с Наденькой, я набрался смелости и попросил у ее родителя руки прекрасной девушки. Отец ее, хоть и был не в восторге, но искренне желал счастья дочери и, видя глубину наших чувств, дал согласие на брак. Но поставил два условия: принять фамилию и пойти служить к нему, то есть расстаться с оркестром! От последнего мне удалось отвертеться, поскольку это было бы нарушением контракта и пришлось бы платить неустойку, а Семен Поликарпович при всех своих миллионах был слегка прижимист. Разрешил мне доиграть сезон, а позже и вовсе махнул на все рукой, и так уж всем было известно, кто я таков и каким зятем он обзавелся. Опять же газеты обо мне писали как о подающем надежды таланте. И было бы мне счастье, но следующим летом случилась холера, я хоть и выкарабкался с того света, но враз остался один на белом свете. Проклятая болезнь не пощадила ни мою супругу, ни тестя.
Я мог бы претендовать на миллионы Кукушкиных, но сил бороться с иными наследниками у меня от горя не было, как не было и желания к тому. Не запил я и не скатился на самое дно лишь оттого, что имел утешение в музыке. Пока меня слушали, я мог ни о чем горьком не вспоминать. Поэтому искал возможность играть везде и повсюду. В театре к этому относились с пониманием и прощали мое музицирование в не самых подобающих для артиста императорских театров местах. А вот господин полицмейстер, то ли в силу своей ревнивой натуры, то ли сумев увязать ограбление с ночным происшествием, но затаил на меня зло. Так что стоило мне однажды сыграть на студенческой вечеринке запрещенную песню, как попал я под суд и был выслан в Сибирь. О чем, впрочем, и не жалею.
Арон Моисеевич слегка поклонился и все же собрался уходить, но я его вновь остановила:
– Скажите, пожалуйста, а как же могли тот особняк обокрасть? Он же наверняка был под охраной.
– О, одесские умельцы могли провернуть такое-этакое, отчего любой в изумление придет. Не говоря уже о полиции. Я разговоров на эту тему не заводил, ни к чему мне это. Но из того, что слышал, могу предположения сделать. Был среди блатных один человечек – ростом мал и сам собой кожа да кости. Но уважением пользовался огромным. Звали его Степан-фрамуга. А прозвище такое он приобрел за то, что мог ужом в любую щель проскользнуть. Ну и чаще всего пробирался через форточки, каковые и звались в его кругах фрамугами. Так я полагаю, что подсадили такого Степана к открытой форточке, он потихоньку двери открыл, товарищей своих впустил. А те уж повязали оставшуюся прислугу и сторожей. Дальше, сами понимаете, можно было делать все, что заблагорассудится.
– А городовые?
– Городовых отвлекли. Затеяли гоп-стоп с пылью. Это так говорится, когда надо полиции пыль в глаза пустить и устраивают якобы ограбление. Пока разберутся, пока выяснится, что никакого грабежа нет и все готовы полюбовно разойтись, пока полицейских за беспокойство попросят подарки принять… пол-Одессы можно контрабандой в Турцию вывезти! Вот такие дела делались. Ну, пора и честь знать. Будет случай, расскажу что-нибудь еще, а сейчас и мне пора, и у вас дело простаивает.
Арон Моисеевич покинул нас, и мы с Дашей приступили к уроку. Вот только я все время отвлекалась. Никак не шел у меня из головы этот Степан-форточник. Или как его там? Не важно! Важно то, что я второй раз так или иначе узнавала о взрослых людях очень маленького роста. Понятно, что ни Гоша, ни этот воришка из Одессы не подходили на роль убийцы монахини. Гоша хоть и невелик ростом, но довольно плотен. Монахиня не отличалась особым телосложением, а вон сколько пробежала со страшным седоком на плечах. Одесский вор отпадал по той простой причине, что до берегов Черного моря было от нас невероятно далеко.
Конечно, эти мои рассуждения о Гоше и о Степане из Одессы носили чисто умозрительный характер. Но если пойти чуть-чуть дальше в этих рассуждениях и предположить, что взрослый человек может оказаться еще меньше ростом, а главное – весом, чем наш знакомый клоун? Тогда ведь все сходится, не нужно придумывать никаких карликов или пигмеев, а тем более дрессированных обезьян. Нужно искать маленького, очень маленького взрослого человека. Скорее всего, мужчину. Но вот как и где его искать? Я снова начала перебирать известные нам факты. Какая-то простая мысль завертелась в голове, но я вдруг вспомнила про странный возок, который так хорошо нарисовал мальчик Степка. Мы про него, правда, и не забывали. Просто у нас с Петей до него руки так и не дошли, а ведь возок приметный, и как его искать, понятно. Пожалуй, отсюда и надо продолжить наше расследование.
По окончании репетиции я позвонила Пете домой, но трубку взяла прислуга и сказала, что Петр Александрович ушли в Народную библиотеку.
Я подумала, что он пошел на репетицию спектакля. Хоть я и говорила, что мне не вполне ловко приходить туда, но на самом деле мне было очень интересно. А тут как раз возникла необходимость встретиться с Петей, опять-таки библиотека располагалась хоть и не совсем по пути, но и не столь уж в стороне от нашего с дедушкой дома, и я решила поехать туда.
Доехала, а можно сказать домчалась, я быстро, но едва при этом не опоздала. В небольшом зале с рядами стульев для зрителей и крохотной сценой находились лишь двое неизвестных мне молодых людей. Да и те собирались уходить. На мой вопрос о Пете мне сказали, что он-то как раз еще не ушел, а переодевается в костюмерной. Вход в эту комнату был тут же, рядом со сценой, дверь оказалась открыта, и я смело вошла. Но лучше бы не входила. Петину спину я увидела сразу, он стоял в самом дальнем, плохо освещенном углу. Стоял в странной позе, я даже не сразу поняла, в чем тут дело, но, разглядев происходящее, попятилась обратно к выходу. Петя стоял в обнимку с какой-то дамой или девушкой. Они так плотно прижались друг к дружке, что мне были видны лишь широкий подол ее платья да рыжие пряди волос, торчавшие из-за Петиного плеча. Кровь прихлынула к лицу, и даже в глазах немного потемнело от такой картины, вот я и стала пятиться потихоньку и, скорее всего, так и вышла бы обратно. Если бы не совершенно странные, не подходящие к случаю слова, которые я вдруг услышала:
