– Погоди, не лезь, – говорил он, отталкивая нетерпеливых. – Пар еще не готов. Куда вы прете, слоны?! Батя пар делает!
– Открывай дверь! – напирали на него. – Мы замерзли. Пора погреться!
– Пора погреться! Пора погреться! – кричали и другие, среди которых я заметил Моню.
Дверь парилки заскрипела, и в ней показался тощий старичок. Это и был Батя, который делал пар.
– Валяйте, – сказал он, и все повалили в парилку. Здесь было полутемно. Охваченная стальной проволокой, электрическая лампочка задыхалась в пару.
Уже у входа плотный и густой жар схватил плечи, и я задрожал, почувствовав какой-то горячий озноб. Мне стало как бы холодно от дикого жара.
Гуськом, один за другим, парильщики подошли к лестнице, ведущей наверх, под потолок, на ту широкую деревянную площадку, которую называют по-банному полок. Там и было настоящее пекло – черное и сизое.
Падая на четвереньки, парильщики заползали по лестнице наверх. Батя нагнал такого жару, что ни встать, ни сесть здесь было невозможно. Жар опускался с потолка, и между ним и черными, будто просмоленными, досками оставалась лишь узкая щель, в которую втиснулись и Батя, и Моня, и все парильщики, и мы с Кренделем.
Молча, вповалку все улеглись на черных досках. Жар пришибал. Я дышал во весь рот и глядел, как с кончиков моих пальцев стекает пот. Пахло горячим хлебом.
Пролежавши так с минуту или две, кое-кто стал шевелиться. Один нетерпеливый махнул веником, но тут же на него закричали:
– Погоди махаться! Дай подышать!
И снова все дышали – кто нежно, кто протяжно, кто с тихим хрипом, как кролик. Нетерпеливый не мог больше терпеть и опять замахал веником. От взмахов шли обжигающие волны.
– Ты что – вентилятор, что ли? – закричали на него, но остановить нетерпеливого не удалось.
А тут и Батя подскочил и, разрывая головой огненный воздух, крикнул:
– Поехали!
Через две секунды уже вся парилка хлесталась вениками с яростью и наслаждением. Веники жар-птицами слетали с потолка, вспархивали снизу, били с боков, ласково охаживали, шлепали, шмякали, шептали. Престарелый Батя орудовал сразу двумя вениками – дубовым и березовым.
– А у меня – эвкалиптовый! – кричал кто-то.
– Киньте еще четверть стаканчика, – просил Батя. – Поддай!
Кожа его приобрела цвет печеного картофеля, и рядом с ним, как елочная игрушка, сиял малиновый верзила в зеленой фетровой шляпе. Себя я не разглядывал, а Крендель из молочного стал мандариновым, потом ноги его поплыли к закату, а голова сделалась похожей на факел.
От криков и веничной кутерьмы у меня забилось сердце, от близости Мони стучало в ушах. Я схватил Кренделя за руку и потянул по лестнице вниз.
– Давай еще погреемся, – ватно сипел Крендель, кивая факельной головой, но я все-таки вытянул его из парилки под душ.
Быстро обмывшись, мы вернулись в раздевальный зал и притаились на тронах. Я волновался и только надеялся, что Моня не сразу заметит пропажу. Но он заметил. Сразу.
Распаренный, как морковь, он вышел из парилки, глянул на трон, и ноги его подкосились. Он упал на колени и заглянул под трон.
– Пространщик, – шепнул он, – пропажа!
– Чего такое? – подбежал Мочалыч и, не размышляя, тоже встал на колени, заглядывая под трон.
– Товарищи, пропажа, – шептал Моня, шевелил дрожащими губами и стремительно натягивал кожаные трусы и жилет.
Взгляд его прыгал по раздевальному залу в поисках брюк и вдруг наткнулся на древних римлян, которые выходили из парилки. Подозрительная молния вылетела из его глаз.
– Где брюки, Лысый?! – крикнул Моня, подбегая к Тибуллу.
Поэт оторопел:
– Какие брюки?
– Пропажа, товарищ! – пояснил Мочалыч.
Тибулл подлетел к своему трону, схватил собственные шоколадно-вишневые брюки, махнул ими, как вымпелами.
– Эти?! – крикнул он на весь зал. – На! Бери! На! Нужны мне твои брюки! У меня восемь пар в гардеробе!
– А у меня знаешь сколько? – воскликнул Тиберий, не желая отставать от поэта. – Знаешь, сколько у меня пар?
– Постойте, – влез Мочалыч. – А ботинки целы?
– Ботинки? – туповато повторил Кожаный. – Не знаю, где ботинки.
Между тем ботинки он давно уж успел надеть. Он вообще оделся с ног до головы, и только одной важнейшей детали не хватало, чтоб завершить его человеческий облик.
– А знаешь, сколько у меня ботинок? – продолжал наседать Тибулл, но Кожаный отмахнулся и вдруг подошел ко мне, развернул пальцами простыню.
– Может, ты видал, кто взял мои брюки?
Сердце мое стукнуло в последний раз. Я высунулся из простыни, выставил голову, как под топор палача.
«Я не знаю, кто взял ваши брюки», – хотел сказать я и не мог. В этой истории мне была отведена только одна фраза. Одна-единственная. А большего, как ни крути, я сказать не мог.
– Еще бы, – сказал я, и топор взлетел над моей головой.
– Подкидыш! – сказал Кожаный. – Подкидыш, собака такая!
Со свистом топор рассек воздух и отрубил мою голову. Голова покатилась по полу в мыльный зал, но Моня ловко поймал ее за уши.
– А ну отпусти его! – крикнул Крендель, вскакивая с места.
– Кто? – крикнул Кожаный. – Ты? Подкидыши!
И он протянул руку, чтоб схватить Кренделя, но тут послышался сухой и официальный голос:
– Гражданин! Ваши документы!
Прямо по плечу Моню барабанил пальцами Перегретый с дубовым веником на голове.
– Чего? – сказал Кожаный, резко оборачиваясь. – Чего такое?
– Документы! – повторил Перегретый и сделал мизинцем особенный жест, каким обычно требуют документы.
Кожаный окаменел. В голове его с огромной силой столкнулись два неожиданных факта: пропажа брюк и требование документов.
– Как же так, – сказал Кожаный, отступая на шаг, – у меня украли брюки, и у меня же требуют документы.
На щеках его вздулись желваки, в голове метались тревожные мысли, которые я читал примерно так: что это за человек с веником, почему требует документы и, главное, имеет ли право требовать их? Веник на голове говорил, что никакого права у Перегретого нет, но, может, этот Перегретый вовсе не Перегретый, а Переодетый и под веником – форменная фуражка?!
– Если не предъявите документов, придется вызвать милицию, – сказал возможный Переодетый.
– Да, да, надо вызвать милицию, – подтвердил неожиданно и Тибулл, злопамятно глядя на Моню.
– Какая милиция, что вы, ребята! – заволновался Мочалыч. – Ботинки здесь, сейчас брюки найдем.
– Пускай покажет документы, – настаивал Тибулл. – Вот, например, мои документы, и я могу их показать.
– Успокойся, успокойся, – оттягивал поэта Тиберий. – Не лезь, убери документы.
– Ну нет, кто я без документов? – упрямился Тибулл. – Я всегда боролся за правду и сейчас буду бороться. Пускай покажет.
Вокруг стал собираться банный народ. Голые короли подымались со своих тронов, прислушивались к разговору.
– Какие в бане документы! – крикнул кто-то. – Кожа да мочало!
– В бане все голые!
– У нас нос – паспорт!
– Нету документов, – сказал Кожаный, чувствуя поддержку. – Они в брюках.
– Проверим, – неожиданно сказал Перегретый, подошел к аптечному шкафчику и вытащил брюки.
Кожаный крякнул и бросился к нему, но Перегретый ловко взмахнул простыней. Она распахнулась, накрыла Моню и Перегретого и на глазах превратилась в белого медведя.
Медведь ворчал. Качаясь, постоял он на четырех лапах и лениво лег на пол.
Банные короли охнули, вскочили на своих тронах, стараясь через спинки разглядеть, что происходит. Тиберий и Тибулл поджали ноги, завороженно глядя на белого медведя, который ворочался на полу.
– Береги инвентарь! – крикнул Мочалыч, подбегая было к медведю, но тот ринулся на пространщика, зацепил его и сшиб с ног, а сам стукнулся задом в стену, затрещал и развалился на две половины.
Из разорванной шкуры выскочили Моня и Перегретый. Но, конечно, это был уже не Перегретый, и даже не Переодетый, а просто Одетый с ног до головы.
В кепке и в костюме, в брюках, закатанных выше колен, у стены стоял Василий Куролесов. В одной руке он держал веник, в другой – черные хромовые брюки.
– Так ты еще в костюме! – взревел Кожаный.
– Нож! У него нож! – крикнул кто-то. – У него в венике нож!
– Нож? – сказал Кожаный. – У тебя нож в венике?
– Да, нож у него! – снова крикнул розовый голый король. – Вон блестит через веточки.
Кожаный отступил и вдруг схватил брюки, которые лежали в кресле Тибулла, вспрыгнул на подоконник и махом вылетел за окно.
Раздевальный зал влажно ахнул. Тибулл бросился за ним, делая такие жесты, которые хотелось назвать хватательными движениями.
Мы кинулись к окну, разом перегнулись через подоконник. Я был уверен, что Кожаный лежит под окном с переломанными ногами, но увидел другую картину.
