усадили на лавке рядом с Алпукасом. Марцеле подвинулась, и за столом сразу высвободилось место.
Семья ела щи с картошкой. Но гостю хозяйка подала кофе с молоком, привозные сладкие булочки, медовые пряники, которыми мать снабдила Ромаса в дорогу, и вдобавок всякие деревенские разносолы: масло, сыр и даже блюдечко раннего меду. Она ставила все это перед Ромасом, приговаривая:
— Ешь, Ромукас, не зевай по сторонам, поправляйся.
Тот отведал сыру, отхлебнул глоток кофе, лизнул меду и, вежливо поблагодарив, отложил ложку.
Марцеле принялась упрашивать. Просто грешно отказываться от таких вкусных вещей! Добро бы щи с картошкой, а то ведь сдобные булочки, сыр, мед… Небось ее пострелят долго уговаривать не пришлось: не успела приехать со станции, как они управились со своей долей, только баранки и остались. Ишь облизываются теперь…
Сестра сто раз наказывала смотреть за сыном, беречь мальчика, и Марцеле, погрозив Натале и Алпукасу, косившимся на вкусные медовые пряники, снова склонилась к гостю:
— Так что ты будешь есть, Ромукас? Может, блинчиков испечь, а? Или яичко сварить?
Лицо тетки выражало необычайную озабоченность.
— Марцелюшка, — отозвался вместо Ромаса дед, — а ты ему щи подай, щи с картошкой.
— Вы уж скажете, дедусь! — покосилась Марцеле. — Гость из города, а вы ему — щи!
— Не жалей, Марцелюшка, не жалей, наливай, — настаивал старик.
— Да мне не жалко, дедусь, — чуть не плача, оправдывалась сноха. — Только что нам прибедняться: можем кое-чем и получше угостить…
— А ты налей, налей, попотчуй, — твердил старик.
Марцеле метнулась было к плите, но снова села.
— Вот еще, на смех себя выставлять! — решительно заявила она. — Будет вам. Так и станет он щи хлебать! В городе небось капусту не едят.
— Едят! — возразил Ромас, хотя его и не спрашивали. — Мама варит.
— Видишь! — подхватил дедушка. — Почему бы не варить? Капуста да картошка — дары земли, нечего от них нос воротить.
Смущенная Марцеле встала, налила полную тарелку жирных щей и нерешительно поставила перед Ромасом.
К ее величайшему удивлению, маленький гость помешал щи ложкой, попробовал и принялся уписывать за обе щеки, а потом стал так аппетитно обгладывать свиные ребрышки, которые подсунул ему старик, что даже сидевший под столом пес Рыжик облизнулся.
Марцеле было явно не по себе. Она незаметно огляделась, не смеются ли над ней. Старик было усмехнулся в усы, но тут же прогнал улыбку. Отец, как всегда, думал о чем-то своем. Младшие ребята глотали слюнки, не сводя глаз с пряников.
— Можете есть, ежели Ромас не хочет. А я уж ему к обеду что-нибудь повкусней сготовлю. — С этими словами Марцеле встала из-за стола.
После завтрака взрослые разошлись по своим делам. Лесник, закинув на плечо лопату и грабли, направился в лес; Йонас вывел из-под навеса велосипед и покатил на торфяник; дедушка захлопотал под навесом возле колоды, собираясь рубить хворост.
Мальчики постояли у забора, покрутили старое точило, и ржавая вода плеснула на землю. Потом Алпукас достал из крапивы деревянный самокат. Поставив одну ногу на дощечку и отталкиваясь другой, он со скрипом прокатился по двору. Но Ромас остался равнодушен. Видя, что гостя ничем не проймешь, Алпукас на своей грохочущей колеснице умчался за сеновал. Ромас присел на камень возле ограды.
Был тот благодатный утренний час, когда вся природа, словно пробудившись вместе с человеком от ночного сна, умывшись чистой росой, принимается за свой будничный труд. Кажется, слышишь — с шелестом тянется вверх трава-мурава, кажется, видишь — полегоньку, осторожно, словно поеживаясь от утренней свежести, распускается липовая почка, и капля росы, не в силах удержаться на ней, падает на землю, играя всеми цветами радуги…
Усадьбу лесника окружали купы кленов и лип. Издали темной стеной подступала пуща. Лишь на востоке ее деревья редели, расступались, перемежаясь полями, избами. Из-за леса, который охватывал деревню двумя огромными крыльями, выбивались жаркие стрелы солнца, щедро золотя тусклые окна, устилая серебром позеленевшие от времени кровли.
Но ничто в это утро не радовало Ромаса. Здесь все было не так, как в городе, таком родном и знакомом. Ни высоких домов, ни улиц, ни машин, ни друзей, ни привычного шума и гомона. Над землей стоял покой. И, наверное, потому, что кругом так тихо — не шелохнется под ветром лист, не послышится голос, не скрипнет калитка, — мальчику, впервые очутившемуся в чужих местах, стало грустно. Зачем его отправили сюда?.. Сами поразъехались кто куда, а его загнали в лесную глушь…
Чем больше думал он, тем больше жалел себя: все его забыли, бросили… Плечи Ромаса задрожали, к глазам подступили слезы. Мальчик вцепился в плетень, чтобы не броситься тут же, под забором, на землю и не зареветь в голос.
За его спиной послышался шорох. Ромас обернулся. В нескольких шагах стояла девочка и внимательно смотрела на него. Ромас быстро провел рукой по лицу.
Девочка подошла ближе:
— Что ты плачешь?
— Вовсе я не плачу! — отрезал он, пряча глаза; мальчику не терпелось отделаться от непрошеного свидетеля своей слабости.
Но девочку не смутил неприязненный тон.
— Болит что-нибудь, да?
Ромас даже хмыкнул. Чудачка — болит! Чего она привязалась? Посмеяться вздумала? Он враждебно уставился на девчонку, хотел сказать ей что-нибудь обидное, злое, но осекся. Девочка вовсе не смеялась. Ее большие черные глаза смотрели открыто и сочувственно.
— Что это у тебя в стакане? — грубовато, но уже не так резко спросил он.
— Соль.
— Соль? Зачем она тебе?
— У нас вся вышла, мама послала одолжить, — спокойно ответила девочка и добавила: — Ты не плачь больше, ладно?
Ромас опять почувствовал досаду. Стыдясь своей слабости, он смерил девочку колючим взглядом: тоже нашлась утешительница! Вечно эти девчонки лезут куда их не просят! А попробуй пальцем тронь — сразу нюни распустит. Правда, эта не похожа на плаксу.
— Как тебя звать? — все еще суровым тоном поинтересовался он.
— Ци́ле.
— Циле! Циле! — покрутил он головой. — Что это еще за имя?
Девочка не обиделась, словно понимая, отчего он ершится.
— Цецилия.
— А где ты живешь?
— Там, за горкой, — показала она. — Видишь, белая труба?
— А в школу ходишь?
— Хожу.
— Где же ваша школа?
— За лесом, в конце деревни.
Ромас не нашел, о чем еще спросить, и молча разглядывал ее. Серьезная непугливая девочка начинала нравиться ему, хотя он ни за что бы не признался в этом. Циле тоже молчала.
В это время лежавший под окном Рыжик, косматый миролюбивый пес, гавкнул и стремглав помчался через двор. Дети обернулись. Ромас даже рот разинул от изумления: на траве, подле гумна, сидел Алпукас, а возле него безбоязненно вышагивал… аист. Настоящий живой аист!
— Пошли
