— Видишь? — матрос подчеркнул ногтем одну строку. — Так и написано: Дорохова Варвара Тимофеевна… И ключ от амбара тебе передаю! — Он выложил на стол массивный ключ. — Владей!
Мать придирчиво прочитала оба документа, долго молчала, потом спросила у отца:
— Степан! Как? Законно?
— Законнее не бывает.
— Держи! — мать отдала ключ от амбара Грише. — А ты, — это уже относилось к отцу, — починишь замок во флигеле — и ключ тоже хозяину.
Федька с Карпухой обрадовались, а Гриша сидел как в воду опущенный. Ключ дрожал в его пальцах. Он подумал, что теперь ему скажут: иди к себе и живи, как хочешь. Гриша поспешно отодвинул от себя ключ.
— Возьмите, пожалуйста! — он еле сдержал слёзы. — Я не хочу… один.
Мать растрогалась, что бывало с ней не часто, обхватила Гришу за голову и прижала к себе.
— Ты что подумал-то, глупенький? Да разве!.. Да что ты!.. Да не будешь ты один! Никогда!.. Сын ты мой — и всё! Пока жива!..
Она взяла ключ, пустила его по столу к Федьке и обычным властным тоном приказала:
— Сена! Прошка изголодался!.. Втроём! Да живо!..
Накормив коня, мальчишки пошли на кладбище. Гриша попросил ребят сходить с ним туда. Вся эта история с ключом напомнила ему прошлое. Захотелось побывать на могиле брата.
Крест ещё не успел почернеть. Стоял жёлтый, свеженький, точно сегодня из-под рубанка. Снег на могиле был в мелких крестиках от птичьих лапок. На перекладине сидел снегирь и поглядывал на мальчишек. Он ничуть их не боялся. Знал, что все люди, даже мальчишки, на кладбище становятся удивительно мирными. Вот и эти трое — подошли и не шелохнутся. Не то что снежком запустить, а и рукой никто не взмахнёт.
Минут пять простояли мальчишки у могилы. Каждый думал своё. Карпуха ругал себя за то, что не побежал вместе с Яшей, когда они нашли на берегу утопленника. Если бы они вдвоём пришли во флигель, ничего бы, наверное, не случилось.
Федька злился. Он смотрел на крест, на снегиря, а видел мелькнувшее перед носом желтоватое голенище бурки. И только одно слово крутилось в голове: гады!
Федька с Карпухой ещё никого не хоронили из очень близких людей, а Гриша уже потерял и отца, и мать, и брата.
— Гады!
Это у Федьки выскочило наружу вертевшееся в голове слово.
Гриша вздрогнул. Он понял, к кому относилось ругательство, но от этого ему не стало легче…
Возвращались молча и не заговорили бы до самого дома, если бы не встретились у колодца с пареньком в финской шапке. Он только наполнил вёдра, поднял коромысло на плечо, повернулся и застыл. Перед ним стоял Федька, за ним — Карпуха и Гриша.
С вёдрами далеко не убежишь. И бросить их невозможно. Мальчишка знал им цену. Иголку или гвоздь — и те нигде не купишь и не достанешь, а о вёдрах и говорить нечего. Потому и не двинулся он с места, только нахлобучил поглубже шапку и отрешённо уставился в прищуренные Федькины глаза.
— Чайку захотел? — ехидно спросил Федька, кивнув на вёдра. — С сахарком? С нашим сахарком?
Паренёк так же отрешённо посмотрел на Гришу и почувствовал, что если ему и удастся благополучно выкарабкаться из опасного положения, то только с помощью этого большеглазого печального мальчишки. Именно к нему, к Грише, и обратился паренёк, зная, что других не разжалобить:
— У меня сестрёнка больная! У ней такая болезнь — умрёт без сахара…
Федька с Карпухой в медицине не разбирались, а Гриша знал, что такой болезни не бывает, но он не стал разоблачать паренька, тронул Федьку за плечо.
— Есть такая болезнь.
— Если и есть, так что? Я ему давал четвертинку! А он? А?..
Федька давно бы набросился на паренька. Мешало одно — тот не убегал и не пытался защищаться. Не велика честь ударить мальчишку, который стоит с открытым лицом и руки держит на коромысле.
— А воду я не на чай таскаю, — сказал паренёк. — Мамка велела запастись. Стрелять будут — до колодца не доберёшься!
— Кто стрелять-то будет? — насторожился Федька.
Паренёк посмотрел на залив в сторону Кронштадта.
— Они!.. Там пушки — страшенные! Как даст — полдеревни и нету.
Ребята переглянулись. Они думали, что только им известно про Кронштадт. А паренёк, видя, что эта новость поразила их, продолжал:
— Они и по Питеру могут! Ка-ак шарахнут!
— Откуда ты знаешь? — подозрительно спросил Федька.
— Вся деревня говорит!
Паренёк обрадовался, что про сахар больше никто не вспоминает, снял с плеча коромысло, поставил вёдра на снег и зашептал:
— Нас-то, наверно, не тронут! А по Питеру саданут! По большевикам!
— По большевикам? — переспросил Федька и сильно ударил паренька в грудь.
Тот пошатнулся, попятился и, зацепившись за коромысло, упал. Вёдра опрокинулись. Федька подскочил к нему.
— Саданут, значит?
— И так скользко, а они воду льют! — сказал кто-то сзади мальчишек.
К колодцу подошёл красноармеец — с усиками, в потрёпанной шинели. Он нагнулся, одной рукой взял паренька за воротник и поставил на ноги.
— Твои вёдра?
— Мои!
— Забирай, пока не отняли.
Паренёк подхватил ведра, коромысло и побежал.
— А ты чего заступаешься? — спросил Федька. — Ему — за дело!
— Ладно, ладно! Не злись! — Красноармеец примирительно пошлёпал Федьку по плечу. — Храбрецы!.. Трое против одного!
— А они? — не вытерпел Карпуха. — Их сто против нас троих! И сахар на днях отняли!
— Жаль, меня не было! Я б вам помог! — красноармеец улыбнулся и пошёл дальше.
Ребята постояли ещё немного у колодца и тоже двинулись вниз, домой. Услышав за собой скрип снега, красноармеец обернулся и пошёл медленнее, чтобы мальчишки могли его догнать.
— Где живёте, разбойники?
— Там! — Карпуха кивнул на свой дом, над которым теперь белел петух-флюгер.
— Что же это вы на самый край деревни забрались? Как на хуторе! Не страшно?
— Мы ничего не боимся! — ответил Федька.
Тропка была узкая. Красноармеец шёл впереди, ребята гуськом сзади.
— Давно здесь живёте?
— Не так давно, — сказал Федька и почувствовал, как Гриша толкнул его в спину,
Толчок был слабый, но Федьку кольнуло, как штыком. Стало жарко и страшно. Он схватил Карпуху за хлястик и обогнал его. Теперь Федька шёл вторым. Всё в нём напряглось, сжалось. А язык точно распух. Ему не хватало места во рту. Федька прикусил его зубами и решил так: прежде чем отвечать, он каждый раз будет кусать себя за язык. Слева был забор Бугасова. Отсюда виднелся и двухэтажный флигель.
— Кто это там возится? — спросил красноармеец.
Федька прикусил язык и только после этого открыл рот.
— Где?
— На крыльце.
И Федька увидел на крыльце флигеля отца. Дверь была приоткрыта. Дорохов рассматривал замочную скважину. Он собирался чинить замок.
— Что? Соседей не узнаёшь? — удивился красноармеец.
Федька прохихикал, стараясь придать голосу весёлую насмешливость.
— Это не сосед. Это наш батя!
Красноармеец остановился.
— Что же он на чужом крыльце делает?
Федька опять прикусил язык.
— Почему на чужом? Этот дом тоже наш. Только зимой в нём холодно. Дует, как в трубе. Не натопишься!
— Богато живёте! — задумчиво произнёс красноармеец.
— Ничего.
— И как же ваша фамилия, богатеи?
Пока Федька нащупывал зубами язык, Карпуха сказал:
— Егоровы.
— Три брата, значит?
Гриша замотал головой.
— Нет! Я — соседский. Я у них временно.
Красноармеец оттопырил нижнюю губу, поймал на зуб кончик уса и покусал волосинку.
«Вроде, как я! — мелькнуло в Федькиной голове. — Боится!»
— Чего стоим? Пошли, разбойники! — по-приятельски сказал красноармеец и крупно зашагал по тропе.
Подойдя к раскрытым воротам флигеля, он не очень громко окликнул отца, вынимавшего из двери замок:
— Семён Егорыч!
Степан Дорохов был из тех людей, которые, занимаясь делом, по сторонам не глазеют. Он слышал, что позвали какого-то Семёна Егоровича, но никак не связал это имя с собой. Он думал о замке, а не о том задании, которое дал Крутогоров и о котором напомнил сегодня Алтуфьев.
— Папа! Папа! Тебя!.. Слышишь? — прокричал Федька.
В его голосе было что-то такое, отчего отвёртка у отца соскочила с шурупа. Ещё не обернувшись, Степан понял: явился тот, о ком предупреждали, чьего прихода он побаивался и втайне надеялся, что встреча с ним так и не состоится. Он неохотно повернулся, хмуро ответил:
— Слышу! — и, разглядывая красноармейца, недовольно спросил: — Кого бог принёс?
Красноармеец вошёл во двор.
— Неласково гостя принимаешь, хозяин!
— Как умею.
Отец стоял на крыльце и сверху вниз смотрел на красноармейца.
— В хату хоть пригласил бы!
— Пойдём.
Отец стал спускаться с крыльца.
— А в этой не всех принимаешь? С выбором?
