Был и еще один, безродный приблудок, босяк-уголовник Володька Пупа. Только фашисты пришли — он тут как тут, и сразу в полицию. Этому все равно, кому кровь пустить: немцу ли, нашему ли человеку — лишь бы “финку” в живое тело воткнуть. На том и голову сложил: зарезал как-то ночью немецкого солдата, а гитлеровцы дознались, да и повесили живодера на телеграфном столбе. Для острастки, значит, своим же прислужникам-холуям.
Нет, о сыне Антонова, об Иване Алексееве такого не скажешь. С детства его отец затуркал, в придурка бессловесного превратил. Приказал служить, он и служил. Может, прикидывался придурковатым, про себя тая настоящие свои мысли, а только и полицаи считали его вроде бы не в себе, недотепой. Он у них по хозяйственной части разворачивался: где самогону достать, у кого закуски, сбегать куда или за кем. Наших людей, арестованных, не трогал, такого за ним не замечалось. (Это место Буданов особо выделил в протоколе показаний свидетеля). А только и пользы от Ивана нашим людям не было никакой. Шкуру свою хотел уберечь, живым остаться, а кому служить, перед кем поклоны бить, для таких, как он, ползунов бесхребетных, видать, все равно.
Самым же главным во всем районе был бургомистр, по-нашему, волостной староста, Алексей Михайлович Михайлов. Конечно, он по своей воле пошел в услужение к оккупантам, сам и в старосты напросился. И вот что интересно: были у этого Михайлова три сына, кровные братья, устроила проверку война, и оказалось, что кровности между ними в помине нет. Старший, Михаил, в июне сорок первого года ушел в Красную Армию, отважно сражался на разных фронтах, был несколько раз ранен и честно работает сейчас. Средний, Иван, по отцовскому примеру определился в полицию и яро служил своим фашистским хозяевам. Самый же младший, Алексей, ему в то время еще двадцати лет не было, от предателей батьки и брата сбежал в лес к партизанам. Рассказы о его отваге и поныне можно услышать во всей здешней округе. До того дошло, что сам волостной староста Михайлов сулил в награду за поимку этого партизанского сокола, за доставку его живым или мертвым — и дом, и коня, и корову! Только зря сулил: ни старосты, ни среднего выродка его давно в живых нет, а бывший партизанский разведчик Алексей Михайлов жив-здоров, учится в Ленинграде на агронома!
Стоял в ту пору полицейский гарнизон в самой крупной из наших деревень, в Старищах. Там под охраной полиции жил и староста Михайлов. Кстати, он сам и командовал полицаями, имея Антонова как бы в помощниках. Оттуда, из Старинней, они и карательные налеты совершали на окрестные населенные пункты. Чаще других наведывались сюда, в Арбузово-Щилинку: ведь чуть ли не каждый второй из наших сражался в партизанских рядах, а все остальные были связаны с народными мстителями, помогали им продуктами и одеждой. Не мудрено, что перед своим бегством гитлеровцы сожгли всю нашу деревню.
Разве припомнишь, сколько мучений, горя и издевательств вытерпели щилинцы от оккупантов и их прислужников? Что ни налет — новые зверства, новые мытарства, муки… Узнали, что сын старика Епифанова ушел к партизанам, — нагрянули, до полусмерти избили хозяина, перестреляли, перерезали кур и овец, сожгли избу.
Поздней осенью простудилась и захворала пожилая вдова Мокина, единственный сын которой куда-то исчез вскоре после прихода немцев. Немногие знали, что парень у партизан, но в полиции об этом каким-то образом пронюхали. И когда Мокиной стало худо, выродки во главе с сыном старосты Иваном Михайловым устроили засаду у нее во дворе. Той же ночью партизан Мокин пробрался в деревню проведать больную мать, тут его и схватили… Били сильно… Напоследок и имущество Мокиных разграбили до нитки…
Только не зря говорится в народе — “отольются волку овечьи слезы”. Несколько дней спустя партизанский разведчик Алексей Михайлов подстерег братца Ивана на мосту, что неподалеку от деревни, да и прикончил собственными руками. Сам, значит, приговор смертный вынес брату-предателю, сам этот приговор и в исполнение привел. Да вот беда: убил Алексей изверга совсем рядом с нашей деревней, а против нее у полицаев и гитлеровцев злобы и без того накопилось хоть отбавляй.
Ох, и взъярился же староста Михайлов, узнав о гибели любимого сыночка! Сам, гад, повел конную банду карателей-головорезов на расправу. Ворвались в деревню, куда попало паля из винтовок и автоматов. На ту беду ребятишки играли на улице в бабки, и среди них Ванюша, единственный мой. Бросились дети кто куда, врассыпную, а он не успел. Так и упал на дорогу с пробитой головой… Только шапчонка эта нам с женой и осталась…
Петр Зорин уткнулся лицом в большие мозолистые руки, да так и затих на несколько долгих скорбных минут. Зорин наконец подавил волнение, поднял на следователя глаза:
— Этого за всю жизнь не выплачешь, — произнес он. — Не выплачешь, не забудешь, хотя главный убийца, Михайлов, и не ушел от народной кары…
Не должен был уйти — и не ушел. Вскоре после полицейского налета на Арбузово-Щилинку партизанский трибунал заочно приговорил главаря банды карателей, волостного старосту Алексея Михайловича Михайлова, к смертной казни. Как ни укрывался предатель за спинами головорезов-полицейских, как ни баррикадировал на ночь двери и окна своего толстостенного дома-крепости, партизаны проникли в деревню Старищи и ворвались в квартиру изменника. Взяли его спящим, в постели. Поняв, что вот она, гибель, иуда валялся в ногах у партизан, вымаливая пощаду:
“Это не я, не я, — хрипел еще вчера всесильный гитлеровский холуй. — Лешка Антонов во всем виноват. Он…”
Смерть оборвала мольбы и хрип. А главный подручный старосты, Антонов, и в тот раз ушел от справедливой кары.
Вспоминая об этом, Зорин даже вскочил со скамьи, сжал могучие кулаки:
— Не сумели мы взять его, успел, сволота, ноги унести! Я бы и его вот этими самыми руками!
— Известен ли вам факт убийства партизана в деревне Петрово? Не знаете ли, кто его убил? — спросил Буданов.
Зорин, как бы очнувшись от своих дум, метнул на чекиста хмурый взгляд:
— Как же не знать? Об этом тут все слыхали.
— Знают или слыхали? — уточнил Буданов.
— Ни я сам, ни из наших кто при том не присутствовал, — сдержанно пояснил свидетель, опять присаживаясь к столу. — Не маленький, понимаю: вам нужно найти таких, кто своими глазами видел, как Антонов убил того паренька? Что ж, найдете. В той же деревне, в Петрово живут. И в Старищах, думаю, есть. Да только не больно спешите туда, сначала в соседнее с нами село загляните, в Высоцкое: Антонов и там немало кровавых следов оставил…
Зорин умолк, вздохнул глубоко-глубоко и продолжал с горечью, почти с надрывом:
— Одно меня мучает, одно не дает покоя: что если гад этот жив? Пристроился где-нибудь подальше, фамилию сменил, да и живет-поживает на награбленное у народа добро. Дышать нет сил от такой мысли, не поверите — ночи не сплю!
И вдруг схватил подполковника за рукав, притянул к себе и жарко спросил:
— Скажи, ты найдешь его? Поклянись, что найдешь!
Зосима Петрович ответил не сразу. Имеет ли он право обнадеживать человека, пережившего такое горе? А вдруг Антонова найти не удастся, вдруг и в живых его уже нет? Но и отказать Зорину в надежде он тоже не мог. Отказать — значит убить последнее, ради чего, быть может, Петр Зорин живет на земле: веру в возмездие, в справедливость, веру в правду Советской власти. Чекист произнес, чеканя слова:
— Если Антонов жив, он от суда не уйдет. Даю вам в этом честное слово коммуниста!
Утро выдалось солнечное, не по-осеннему теплое, и Зосима Петрович даже кепку сдвинул на затылок, наслаждаясь столь редкой в такую позднюю пору благодатью. Дорога успела подсохнуть, и грязь не брызгала во все стороны, как вчера, а лишь сочно чавкала под ногами.
Было около десяти утра, когда Зосима Петрович добрался до села Высоцкое. Здесь оказалось меньше, чем в Арбузово-Щилинке, новых домов, значит, и пострадало Высоцкое меньше. Зато явственнее бросался в глаза достаток местных крестьян; в каждом дворе — поросята, овцы, а где и корова жует-пережевывает извечную жвачку. Янтарно желтеют под солнечными лучами свежесрубленные из сосны стены длинного здания животноводческой фермы, а второе такое же спешит торопится до наступления холодов укрыться под шиферной крышей.
— Труд на пользу! — приветствовал Буданов плотников. — Не скажете ли, как найти Ивана Михайловича Медведева?
— Ночника, что ли, нашего? — откликнулся приземистый, бородатый, с непомерной ширины плечами. — Сторожа ночного?
— Его самого.
— Спит, небось, после дежурства. Вон изба его, четвертая по правому порядку. Там и найдешь.
Постучавшись, осторожно, чтобы не скрипнула, отворил дверь избы и вошел сначала в сени, потом в небольшую, очень чистенькую, светленькую горенку, где все дышало устоявшимся покоем и вкусно пахло свежевыпеченным хлебом.
