“Ладно, кум, твой верх, — с притворным покаянием вздохнул Медведев. — Пошли в избу, все расскажу”.
Жена Мария понимала Ивана Михайловича без слов. Мигнул старик, повел глазами на “гостя”, и на столе тут же появилась бутылка самогона, квашеная капуста, нарезанное толстыми ломтями сало. Чокнулись, выпили по одной, закусили, и — разговор:
“Тебе, сосед, чем не житье, когда в старостах ходишь? — издалека начал хозяин. — Знай, покрикивай: “Сало давай! Яйца давай! Хлеб давай!” А нашему брату с обеих сторон нож в бок. Немцев ослушаться — петля на шею, им отказать — пуля в лоб…”
“Это кому же — “им”? — будто не понял староста.
“Известно кому: партизанам. Или сам не знаешь?”
“Я-то знаю, а вот тебе чего партизан бояться?”
Медведев насторожился, почувствовав подвох:
“Как, то есть, мне чего бояться? Или я, по-твоему, не такой же, как все?”
“Брось, сосед, простачком прикидываться, — ухмыльнулся староста и сам наполнил по второму стакану. — Я своим односельчанам не враг, а то бы давно кое-кого на чистую воду вывел. И, между прочим, тебя тоже… Не сынок ли твой на рассвете наведывался из леса? Ась?”
“Ты о сыне моем лишнего не болтай!”
“А я не болтаю, молчу. Небось, и мне моя голова на плечах нужна, вот и помалкиваю. — Гость поднял стакан, чокнулся. — Давай, соседушка, по-хорошему: ни вы меня, ни я вас знать не знаю. Вот за это и выпьем”.
Но такой уговор Медведева не устраивал. Местных, своих, староста, пожалуй, трогать побоится. А чужих? Тех, что в баньке сейчас хоронятся? И хозяин решил добиться задуманного.
“Напрасно ты меня сыном упрекаешь, — начал он, отхлебнув из стакана. — Не видал я его, давно не виделись. А сегодня другое случилось. Потому и тебя на совет позвал”.
“Что случилось-то? Говори!”
“А то, что и в самом деле были у меня давеча трое каких-то. На огороде. “Готовь, — просят, — к ночи побольше продуктов, ночью придем”. Вот и шатало от страха из стороны в сторону, когда назад шел, а ты — “пляс”, “самодеятельность…”
Староста ерзнул на скамье, придвинулся:
“Неужто придут?”
“Запросто. Мы, говорят, и со шкурой здешней, с тобой, значит, посчитаться должны…”
Хмель будто ветром выдуло из головы у побледневшего гостя. Вскочил, шапку в руки, и — к двери:
“Некогда мне с тобой лясы точить!”
Подождав, пока он выбежал со двора на улицу, Иван Михайлович метнулся в баньку:
“Уходите, ребята! Как бы каратели не нагрянули!”
Да разве уйдешь, когда лужи крови на деревянном полке натекли, нет сил руку поднять, а на дворе светлынь, все со всех сторон видно. Решили партизаны переждать, пока стемнеет, и решили на свою же беду. То ли староста, то ли другой предатель выдал, а только вскоре после полудня примчалась в село полицейская банда, и — пошло! Обыски повальные, мордобой, старых и малых — всех без разбору в плетки…
Окружили и дом Медведева:
“Говори, так твою так, кто здесь утром был?”
Начал божиться — “Знать не знаю”, — а они и слушать не стали, хрясь кулаком по зубам! Избу сверху до низу перевернули, в хлеву перерыли, на сеновале. Может, ни с чем и уехали бы: вечер близился, а в чужом селе, да еще рядом с. лесом, где недавно бой шел, этим воякам ночевка не по нутру. Только нет, не уехали. Лешка Антонов, проныра проклятый, углядел-таки напоследок вросшую в землю по самое оконце баньку на краю огорода, и к ней:
“А ну, что там?”
Сунулись к бане, оттуда выстрел: передний полицай с копыт долой. Ох, и озлились, огонь открыли — беда! Да ведь один-то в поле не воин, выстрелил несколько раз и замолк. Пользуясь суматохой, Медведев подался к лесу, чтобы и самому голову не сложить. Вернулся, когда все уже кончилось, и от жены узнал, как полицаи брали раненых партизан. Выволокли их из бани едва живыми, тут же совсем измолотили прикладами и ногами, бросили бездыханными на подводу и увезли…
— А жену вашу не тронули? — спросил Буданов.
— Не до нее им было. Спешили засветло к себе убраться. А может, решили, что те трое без нашего ведома в бане укрылись, потому и не взяли Марию. И такое бывало…
Несколько раз после того банда Антонова наезжала в село. Зимою — за валенками, за овчинными тулупами для своих хозяев, летом — хлеб отбирали, угоняли коров и овец на немецкую скотобойню в Порхов. Хозяйничали, одним словом, по-ихнему, по фашистскому новому порядку. Троих здешних стариков заложниками в гитлеровскую комендатуру увели. Двое вернулись, один так и пропал. Всеми делами заправлял Антонов: и перед немцами выслуживался, и себе, что можно, грабастать не забывал. Староста наш на что по этой части мастак был, а и он, глядя на Антонова, зубами от зависти скрежетал: “Ну и хапуга, ну и грабитель с большой дороги!” Впрочем, кто их там разберет, который лучше, который хуже.
И ведь до чего хитер, до чего осторожен Антонов был — рассказать, не поверят! Сколько раз партизаны пытались поймать его, в засадах на лесной дороге подстерегали — все мимо. Своих же головорезов под пули подставит, а сам целый и невредимый — ходу! Так до самого драпа немецкого и уворачивался, и удрал-таки вместе с ними жив-здоров!..
— А староста ваш? — вставил Буданов. — Тоже сумел скрыться?
Медведев брезгливо поморщился:
— Что о нем говорить? Слизняк, плевка не стоит. После того, как расправились каратели с теми тремя партизанами, он и вовсе скис. Ночевать дома и то боялся. А однажды поутру, незадолго до прихода наших, бежит его жёнка по улице и голосит на всю деревню: “Люди добрые, мой мужик повесился!” Так и подох, паразит…
В избу вернулась бабка Мария с Витей и принялась собирать к обеду. Мальчик, озабоченно “бибикая”, возил по полу фанерный грузовик. “А сколько таких малышей по вине Антонова остались сиротами? — подумал подполковник. — Сколько погибло во время войны?” Горькая эта мысль вызвала в памяти рассказ, слышанной недавно от товарища-чекиста из Бреста, о том, как гитлеровцы, захватив этот город, уничтожили в нем всех ребятишек детского садика, не успевшего эвакуироваться. Не просто уничтожили, а день за днем выкачивали у детей кровь для своих раненых, и когда малыши совсем обессилели, их вывезли за город и расстреляли…
— О чем вы? — нарушил раздумье Буданова голос хозяина. — Задумались, говорю, о чем?
— Нет-нет. — Зосима Петрович улыбнулся. — Я ничего. Антонова вспомнил: где он теперь может быть?
Медведев прищурил ярко-голубые глаза, поднял тронутую сединой правую бровь:
— Где, говорите? — переспросил он. — Вопро-ос… Ежели с немцами не удрал, так не иначе, как затаился в каком-нибудь глухом углу, где его ни одна душа не знает. К старшему сыну, что в Питере на заводе работает, податься не мог: с такого живодера родной сын строже самого строгого судьи спросит. В другой город? Тоже не с руки: начнет поступать на работу, перво-наперво потребуют документы. Где был в войну? Что делал? Нет, не таковский Лешка Антонов, чтобы дуриком на рожон переть. Живет, небось, под чужой фамилией да посмеивается: “Черта лысого вы меня найдете!”
— Как под чужой? — не поверил Буданов. — Где же он мог документы на чужое имя раздобыть?
— Э, друг, не знаете вы Антонова, — усмехнулся Иван Михайлович. — Он, небось, не с пустыми руками отсюда ушел: добра всякого у народа награбил — дай бог. А за деньги в первые дни после освобождения что не купишь? Вот вам и документы в чистейшем виде, такие, что комар носа не подточит!
Годы работы в органах Государственной безопасности выработали у Зосимы Петровича привычку прочно держать в памяти самое главное, самое основное из существа дела, которое он ведет. Так получилось и сейчас: начал Медведев развивать мысль о том, где может скрываться Антонов, и в цепкой памяти подполковника всплыла фраза, произнесенная сыном предателя, Иваном Алексеевым, на одном из допросов в Калининграде. Буданов не стал повторять ее вслух, чтобы не сбить Медведева с мысли. Заговорил, как бы продолжая развивать его доводы:
— Пожалуй, вы правы, в глубь страны Антонов податься не посмел. Там его разоблачили бы в первом же городе, в любом населенном пункте. Липовые документы? Не думаю: и достать их не просто, и опасно с ними, а на опасность разоблачения, вы сами говорите, Антонов не пойдет. Что же ему остается?
— Что?
— Скрываться на территории, которая во время войны была оккупирована фашистами. Там и архивы не сохранились, и люди в большинстве своем новые…
— Ну, уж нет, — перебил Медведев, покачав головой, — с этим я не согласен. Какие-такие новые люди? Откуда? Взять хоть бы наши деревни. Правда, и тут хватает пришлых, однако любого из них мы, коренные, и узнать успели, и проверить сотни раз. Так, небось, и в других местах: без проверки — ни шагу.
— А как же там, где если не все, так подавляющее большинство населения после войны переменилось? В бывшей республике немцев Поволжья, например, или в Крыму? Наконец у нас в Калининградской области, где все до единого люди новые, переселенцы из других мест? Ведь именно там у нас и был разоблачен самими вашими переселенцами сын Антонова Алексеев.
