— А как же там, где если не все, так подавляющее большинство населения после войны переменилось? В бывшей республике немцев Поволжья, например, или в Крыму? Наконец у нас в Калининградской области, где все до единого люди новые, переселенцы из других мест? Ведь именно там у нас и был разоблачен самими вашими переселенцами сын Антонова Алексеев.
— Вот-вот, — подхватил Медведев и даже прихлопнул ладонью по крышке стола, — совершенно правильно: разоблачили волчьего последыша! А потому и не поедет туда сам этот волк. Ни в жисть не поедет: вдруг да и его кто-нибудь из нашенских переселенцев опознает?
— Заколдованный круг, — хмыкнул Буданов. — Выходит, ему вообще нет места на нашей земле?
— Не должно быть места! — с суровым упорством уточнил хозяин. И искать его, если вас мое мнение интересует, надо там, куда русский человек из-за незнания местного языка не поедет.
— Например?
— В Прибалтике, вот где! Там, да еще в глуши. Попробуй, найди его, ежели он по-местному ни “гу-гу”, да вдобавок каким-нибудь сторожем при складе околачивается. Одно слово — тише воды, ниже травы.
“Верно! — хотелось крикнуть Зосиме Петровичу. — Верно, чудесный ты мой человек! Ведь и подследственный Алексеев назвал Прибалтику, точнее Эстонию, куда мог сбежать его отец. А сбежал ли туда — узнаем, послав запрос эстонским чекистам!”
В это время бабка Мария пригласила собеседников обедать. После обеда, как на зло, опять зачастил дождь, и Буданов подумал, что едва ли ему удастся сегодня попасть в Старищи. Хозяйка, словно бы догадалась о сомнениях гостя, начала уговаривать:
— Ночуй, сынок, места хватит. Как засветает, я тебя разбужу.
А хозяин, поддерживая жену, добавил:
— Галопом нестись — не дело делать. Этак и мимо важного проскочить можно. Верно Марья говорит: ночуйте. — И, немного подумав, посоветовал: — В Старищи успеете. Сначала к соседям нашим в Хрычково неплохо бы заглянуть. Село большое — недаром в нем гитлеровская комендатура была. Да и досталось тамошним мужикам покруче нашего. Глядишь, и еще ясней следок двуногого волка высветлится.
Последние колебания Зосимы Петровича развеял Витя. Пнув ножонкой надоевший самосвал, он подошел к подполковнику и решительно заявил:
— Оставайся, дядя. В прятки играть будем. Только тебе первому водить. Ладно?
— Ладно, — рассмеялся Буданов, — уговорил. В прятки, так в прятки…
…Улеглись, когда колхозный сторож Иван Михайлович отправился на свой ночной пост. Витя первый забрался на теплую печь и вскоре затих там. Бабка Мария устроилась на широкой лавке возле печи. А гостя уложила на единственную в горнице кровать, на пуховики, мягкие, как в его собственном деревенском детстве.
И опять в путь, к новой деревне, к Хрычково…
Сколько сотен, быть может, тысяч километров исходил уже Зосима Петрович Буданов по родной земле! Чекистские походы по глухим, непроходимым лесным и болотным дебрям Прибалтики, где в первые послевоенные годы пришлось разыскивать, преследовать и уничтожать бандитские шайки буржуазных националистов и гитлеровских последышей; и более ранние, фронтовые походы офицера-артиллериста по военным дорогам и бездорожью, до предела заполненные почти не прекращавшимися боями с сильным, грозным, жестоким врагом; и совсем уже давние, когда деревенский подросток, бедняцкий сын Симка Буданов, только-только начинал совершать свои первые в жизни самостоятельные шаги.
Ему не было еще и шестнадцати лет, когда голод, нахлынувший вслед за неурожаем, вытолкнул парнишку из отцовской семьи, из родной деревни. Все решилось однажды вечером, когда мать вместо ужина выложила на стол пяток отваренных в кожуре картофелин:
“Больше, детки, в избе ничего нет…”
А отец разломив свою долю на две части — для самых младших — с необычной, несвойственной ему дрожью в голосе добавил:
“Жмись, не жмись, до нового урожая всем нам не дотянуть. На подмогу надеяться тоже пустое: кругом голод. Искать надо, где посытнее. — И, подняв постаревшие от горя глаза на Василия и Зосиму, произнес последнее, на что хватило решимости: — Вам придется уйти, вы старшие”.
На рассвете — чтобы соседи не видели, чтобы не плакали младшие братья — покидали деревню. Мать рыдала возле калитки, отец то ли укорял, то ли пытался успокоить ее:
“Полно слезы-то лить, слышишь? Не мы гоним, голодуха гонит из дому. Может, в городе по-хорошему им обернется. — А проводив сыновей до околицы, крепко обняв их на прощание, в последний раз глянул в глаза одному и другому: — Людьми будьте. Как бы трудно ни пришлось, — по правде живите. Надо есть только тот кусок, который сам заработаешь, а чужое, обманом нажитое — не в прок. Полегчает у нас — верну, а пока…”
Повернулся, побрел в предрассветную синь и, ни разу не оглянувшись, исчез в сонной тишине деревенской улицы. А ребята — одному шестнадцать, другой двумя годами старше, — постояли еще с минуту, придавленные свалившейся на них безвыходностью, и, покоряясь неизбежному, тоже тронулись в путь.
Вместе пробыли недолго: Василию посчастливилось поступить чернорабочим на завод в Рязани, а Зосиме не нашлось в этом городе места, как ни искал. Да и кто возьмет на работу узкоплечего, хилого деревенского неумеху, если слесари, токари, фрезеровщики и литейщики, мастера первой руки, из-за тогдашней безработицы с утра до ночи околачивались на бирже труда?
“Подавайся-ка ты на север, — сказал как-то вернувшийся с работы Василий, вытаскивая из кармана замусоленный обрывок газеты. — В Великом Устюге, вот тут напечатано, речной техникум открывают: капитанов для речных судов готовить будут. Может, примут? — И, скрывая за подобием улыбки невольную свою виноватость, пошутил: — Выучишься на капитана, прокатишь меня разок на пароходе бесплатно, ладно?”
Делать нечего, надо воспользоваться хоть этой весьма и весьма призрачной надеждой. Но как ехать, на чем, если в кармане нет ни копейки, а до первой получки брата еще ждать да ждать? К счастью, мать с отцом выручили — прислали сыновьям котомку ржаных сухарей. От подмоги Василий решительно отказался: “Тебе вон куда добираться, а я как-нибудь перебьюсь”. Даже трешку где-то занял, может, выпросил на заводе авансом для брата, и в тот же день отправился Зосима в дальнюю дорогу, за двести с лишним километров, в чужой, незнакомый город Великий Устюг. Шел пешком, шаг за шагом — со шпалы на шпалу. Ночевал то под вокзальными скамейками, а то просто в лесу или в поле рядом с железнодорожным полотном. Всей еды за весь путь только и было, что материнские сухари. И все же дошел, на шестые сутки добрался до Устюга! Добрался и в техникум поступил! Потом по комсомольскому набору Буданова приняли в военное училище.
Больше четверти века прошло с той поры. А кажется, будто совсем недавно…
Было, разное было. Чаще — трудное. Научился Зосима Петрович душа в душу сходиться с людьми, разбираться в них без предвзятости. А кому, как не чекисту, больше воздуха нужно такое умение!
…А дорога все дальше и дальше вьется по безлюдным осенним полям Псковщины — до Хрычково рукой подать: перебраться через реку — и деревня. А как перебраться, если осенний паводок до того разлился, что даже мост скрыт под водой? Пришлось подполковнику вырезать в прибрежных кустах палку покрепче и, прощупывая ею невидимый бревенчатый настил, чуть не по пояс в холодной воде осторожно брести на противоположный берег. Пока брел на колючем, пронизывающем до костей ветру, так продрог, что руки и ноги начало судорогой сводить. Отшвырнул палку и бегом в деревню: совсем окоченел!
Останавливаться, расспрашивать, к кому зайти? Не до того, скорее бы в тепло попасть! Добежав до первого с краю двора, Зосима Петрович перепрыгнул через жерди невысокой ограды и торопливо забарабанил костяшками пальцев в тесовую дверь избы:
— Хозяева, можно к вам?
Открыла дверь морщинистая худенькая старушка в темном платье и в сером платке на седой голове, узелком стянутом под подбородком.
— Заходи, заходи, — пригласила она гостя в избу и тут же пододвинула табуретку поближе к пышущей жаром печке. — Садись, грейся. С утра тебя жду. И другие наши давно дожидаются…
— Как ждете? Откуда вы узнали, что я приду?
Довольная улыбка еще гуще усеяла лицо хозяйки частой сеткой мелких морщинок:
— Как же не знать, когда ты уже третий день ходишь по нашим деревням? По такому ненастью, думаю, не миновать тебе моей избы. Дождь да холод ко мне приведут. Вот и ждала… — И, спохватившись, всплеснув руками, захлопотала, заохала… — Батюшки, человека того и гляди болезнь свалит, а я его разговорами потчую. Скидай сапоги, портки, сейчас пересменку подам.
Зосима Петрович успокоил старушку:
— Ничего, мне не привыкать. Жив буду до самой смерти…
И все же стащил с себя сапоги, потом насквозь промокшие ватные штаны, а вместо них натянул потертые, с заплатами на коленях брюки и засунул в теплые валенки назябшие до красноты ноги:
