— Значит, Гришка прав? — взорвался Федька.
Крутогоров долго мирил их, объясняя, что к чему. И получилось, что они оба правы. Конечно, разглашать военную тайну нельзя ни при каких обстоятельствах. Но Гриша и не разгласил её. Он только посоветовался с командиром. А пожалеть кронштадтских моряков — совсем не значит смалодушничать. Ошиблись они, не поняли, кто друг, кто враг. Сейчас только начали понимать, когда увидели, что выбранный ими комитет целиком подчинялся царскому генералу. Да и сами комитетчики, как оказалось, тоже хороши: один — бывший жандарм, другой — бывший сыщик, третий из попов. Спохватились одураченные матросы, оглянулись на то, что натворили собственными руками, — и страшно стало. Испугались справедливого народного гнева и решили отсидеться в крепости.
Не в атаку бы на них идти, а выждать бы недельку-другую, чтобы ещё глубже раскаялись матросы. Да послать бы в Кронштадт десяток опытных пропагандистов, чтобы разъяснили они всю глубину их ошибок, чтобы напомнили: народ суров, но милостив. Одна беда — не было времени для бескровного завершения трагедии. Враги Советской власти за рубежом уже готовили десантные войска. В иностранных портах стояли у причалов десантные корабли. И первый весенний шторм, взломав лёд, открыл бы дорогу в Финский залив, а командование мятежников передало бы интервентам полную власть над крупнейшей военно-морской базой.
У большевиков не было другого пути. Только штурм! Мощный неожиданный удар, чтобы потери с той и другой стороны были меньше…
А Карпуха всё чихал.
— Никак простыл! — Крутогоров стегнул вожжой Прошку. — Достанется мне от Варвары Тимофеевны!
— Не простыл! — храбрился Карпуха. — В носу щекочет…
— Василий Васильевич! Не дать ли им спиртяги? — спросил из тумана голос Зуйко.
— А с матерью ты объясняться будешь?
Матрос не ответил. Это его явно не устраивало.
— Лучше с насморком доставить, чем пьяных, — добавил Крутогоров и снова подстегнул Прошку. — А мороз-то забирает!
— Ясно дело! — весело откликнулся Зуйко. — Забирает! Хорошо.
Карпуха чихнул и потрогал валенки. Они задубели, покрылись скользкой корочкой. Под копытами Прошки уже не чавкало, а похрустывало. Тонко звякали разлетавшиеся льдинки. Туман не расходился, но меньше заглушал звуки. Они стали резче, звонче. Можно было услышать отдалённые шаги двух передних матросов и отличить их от близких шагов Зуйко и его напарника.
Гриша лежал на спине, подсунув под голову ворох сена, и смотрел вверх. И представилось ему, что они едут по дну глубокого моря. И не туман над головой, а вода. Под санями — не лёд и смёрзшийся снег, а ухабы подводной дороги. В этом призрачном царстве не было покоя и тишины. Что-то назревало, надвигалось. И Гриша никак не мог понять, кажется это или действительно в его подводное царство врывались отзвуки настоящего мира.
Он приподнялся на локте. Федька с Карпухой тоже прислушивались к чему-то, что шло им навстречу — невидимое, необъяснимое, вездесущее. Какой-то сплошной шорох. Мягкий, вкрадчивый и страшный, как шорох зыбучего песка, как далёкий шум волны, вздыбившейся непонятным образом и заливавшей лёд.
— Что это? — спросил Гриша.
— Началось! — тихо и торжественно ответил Крутогоров.
— Чего? — не понял Карпуха.
— Наши пошли!
Сначала справа от саней вытекла широкая чёрная река. Красноармейцы шли колонной. Шли молча, налегке — без вещмешков и котелков. Винтовки прижаты накрепко, чтоб не звякнули. Слышны только шаги, слившиеся в сплошной монотонный шорох, в котором нет отдельных звуков.
И сразу же слева потекла такая же река. Ещё левее — другая.
И вот уже нет льда, нет тумана — сплошное движение идущих в атаку полков.
— Считайте минуты! — взволнованно сказал Крутогоров. — Каждая минута — наш выигрыш! И ваш тоже, ребята!.. Чем дольше будет тихо, тем лучше выполнили вы задание! Значит, в Кронштадте не ждут, не замечают!
Шли красноармейцы, впряжённые в сани и саночки. Некоторые тащили по льду листы фанеры. И на санях и на фанере стояли пулемёты, лежали коробки с патронами, катушки с телефонным кабелем.
Пробегали сапёрные подразделения с лестницами, шестами, верёвками.
А туман синел и редел. Поднимался ветерок. Как сквозь замёрзшее стекло, бледно и холодно просвечивала луна.
Первая волна штурмующих прошла. Шорох и шелест ещё слышались сзади, а от берега уже накатывалась вторая волна. Её пока не было видно, но шум уже нарастал.
Первый выстрел грянул неожиданно, хотя все понимали, что бой вот-вот должен начаться. Потом ещё два. Темнота отскочила куда-то в глубь залива — вспыхнули прожекторы. И кто-то, как рубильником, включил огромную грохочущую машину, которая начала перекатывать многопудовые камни. И туманный воздух, и лёд, и блёклая луна — всё задрожало вокруг и озарилось уже не голубым, а жёлто-красным светом.
Прошка присел на задние ноги, рванулся вперёд, поскользнулся, упал на бок и с хрустом переломил оглоблю. Крутогоров соскочил на лёд. Подбежали матросы, как игрушечного, поставили коня на ноги и увидели сломанную оглоблю. Кто-то выругался.
— Ремни! — приказал Крутогоров.
Все пятеро сгрудились у оглобли, стали её связывать ремнями. А мальчишки прижались друг к другу и, не мигая, смотрели назад, туда, где разгорался бой.
Чёрная громада острова была опоясана двойным огненным кольцом. На ярко освещённом льду вырастали гигантские хрустально-голубые искрящиеся ели. Это рвались снаряды, выбрасывая размолотый, смешанный с водой лёд. Длинные языки пламени отрывались от бортов линкоров и жадно облизывали ночь. В небе тоже что-то вспыхивало, дробилось и рушилось вниз, на ледяное поле, по которому бежали наступающие.
— Держитесь! — сквозь грохот предупредил Крутогоров и погнал коня к берегу.
Скрипела наскоро связанная ремнями оглобля. Прошка прихрамывал, но не останавливался, пока не показались отряды второй волны штурмующих. Ползли волокуши, нагруженные для тяжести камнями. За ними по сглаженным дорожкам катились пушки.
Встречная волна была такая густая, что ни разойтись, ни разъехаться. Прошка остановился. Прямо на него, напружинив груди, надвигались две армейские лошади, тянувшие волокушу.
— Сворачивай! Раздавлю! — завопил кто-то.
Мальчишки узнали хромого Бугасова. Яростно размахивая вожжами, он подскочил к стоявшим впереди саней матросам.
— Сворачивай, дезертирские души! Все вперёд, а они назад!
— Некуда сворачивать! — виновато ответил Крутогоров.
Прошка и кони, уткнувшись мордами, мирно обнюхивали друг друга. Это ещё больше разъярило Бугасова.
— Дезертиры! К стенке таких!
Артиллеристы, катившие пушки сзади бугасовской волокуши, с руганью объехали их.
— Что за пробка? — раскатисто спросил высокий военный.
Бугасов бросился к нему.
— Дезертиры!
— Врёт он! — крикнул Карпуха. — Это мы!
Знакомый усатый командир подошёл к саням. Крутогоров соскочил на лёд.
— Разрешите доложить…
— Не надо. Сам вижу! — Усы командира разошлись в улыбке. Он весело взглянул на Бугасова. — Ошибся ты, отец! Героев везут!
Бугасов только сейчас заметил лежавших на санях мальчишек и недоверчиво махнул рукой.
— Герои!.. Носит их нелёгкая под ногами!
— Поторопитесь, — сказал командир Крутогорову. — Огонь могут перенести сюда… А ты, отец, брось камни и порожняком — за ранеными… А у вас, герои, я ещё побываю!
Он козырнул мальчишкам.
Отплёвываясь и ругаясь, Бугасов стал сбрасывать камни на лёд.
Волна прокатилась. Зуйко заставил Прошку попятиться. Крутогоров сел в сани и объехал волокушу.
Сзади по-прежнему громыхало и ухало. Стреляли и с берега. Снаряды сверлили воздух над головой. Светлело всё больше. По льду спешили санитары с санками. Тащились освобождённые от камней волокуши. Они выполнили свою задачу проторили дороги среди снежных заносов, особенно глубоких у берега. Теперь волокуши превращались в санитарные повозки.
— Никак отец? — воскликнул Гриша.
— Он! — подхватил Федька.
Карпуха чихнул и подтвердил:
— Он!
Заржал Прошка, узнав хозяина, и сам свернул к волокуше, у которой хромал Степан Дорохов. Мальчишки скатились с саней и кинулись к нему.
Отец увидел их, но вожжи не бросил, не прибавил шагу, только губы у него дрогнули и от радости перехватило дыхание.
Здесь же, на льду, Крутогоров сдал мальчишек отцу и вместе с матросами поехал на волокуше обратно — к Кронштадту. А Прошка благополучно дотащил сани до дома.
Кто отгадает, каким таким чувством распознают матери беду, грозящую их детям!
Карпуха, встретив отца, больше ни чихнул ни разу. Но стоило матери взглянуть на него, как радость в её глазах сменилась беспокойством.
