Кони стали.
Партизаны, кто смеясь, а кто громко, но беззлобно поругивая ездового, вылезали из сугробов, очищали одежду и шапки, вытряхивали снег из-за воротников.
Если б не эта задержка, мальчику не догнать бы партизан. Фуражка то и дело сползала ему на глаза, но он бежал во весь дух. Увидев, что партизаны снова усаживаются в сани, мальчик закричал прерывающимся голосом:
— Дяденьки, родненькие! Подождите меня! Я сейчас… Я вот здесь…
Партизаны повернули головы. С усилием волоча по снегу ноги, к саням подходил паренек лет десяти-одиннадцати. На нем была залатанная, с чужого плеча фуфайка до колен; из-под нее виднелись плохонькая полотняная рубашка и такие же штанишки. Через дыры просвечивало худое, посиневшее от холода тело. Второпях мальчик потерял один валенок и теперь стоял полубосой на снегу. Но он, казалось, не замечал холода.
— Дяденька, возьмите меня в партизаны! Я-.
— А кто ты такой?
— Я вас давно ищу…
— Откуда же ты?
— Из Киева.
— А где твои родители?
— Отец мой — генерал, а мать — летчица. Она орденом Ленина награждена и Красной Звезды…
— Так почему ты не с ними?
— Они на фронте, а я…
Слезы покатились из глаз мальчика.
— Тоже допросчик нашелся! Не видишь — замерзает хлопчик! — рассердился на товарища другой партизан. Он снял с себя теплый кожух и закутал мальчика. — Поехали, парень! С нами не пропадешь.
Мальчик, завернутый поверх кожуха в шинель, оказался стиснутым в санях со всех сторон партизанами.
— Давай, гони!
— Да следи за дорогой, а то голову оторву! — предупредил кто-то ездового.
Лошади помчались вдогонку ушедшим вперед саням. Партизаны растирали руки мальчику, согревали их дыханием.
— Зовут тебя как?
— Ви-и-и-ктор.
— Замерз?
— Ни-че-го.
Он весь дрожал, как в лихорадке.
— Иван, у тебя ничего не осталось в фляжке?
— Как бы не так! — засмеялся кто-то из партизан.
— Чего смеешься? Как раз и осталось! — обиделся Иван.
— Дай сюда!.. Виктор, выпей вот, согреешься.
— Пионерам пить нельзя.
Партизаны засмеялись.
— На холоде можно.
— Нигде нель…
— Ты что же, хочешь воспалением легких заболеть? Какой же тогда из тебя партизан получится?
— А вы пьете?
— А как же на холоде не выпить? Такая, брат, у нас работа, у подрывников. Лежишь, лежишь в снегу, промерзнешь до костей, ну и если б…
— Да хватит тебе уж! Давай хлопцу побыстрей — видишь, посинел он.
Партизан отвинтил пробку, встряхнул флягу. На дне ее булькнула жидкость.
— Оставил, называется! — с укором взглянул он на Ивана и быстро поднес фляжку Виктору.
Тот не успел опомниться, как рот ему будто кипятком обожгло. Он глотнул раз, другой и поперхнулся. Долго откашливался, а потом жадно впился зубами в кусок промерзшего хлеба.
По телу разлилось приятное тепло, и Виктор заснул крепким сном.
Город, не отмеченный па картах
Это был настоящий город, с узенькими тропинками- улицами, каждая из которых имела свое название, с жилыми домами и площадью, на которой проходили занятия по тактике и зачитывались приказы. Были здесь столовая и пекарня, швейные, обувные и оружейные мастерские, склады. «Город» этот возник осенью и рос с каждым днем.
Здесь жили партизаны. Днем и ночью над головой шумели гигантские сосны, молодые хвойные деревья и тонкие, гибкие березы. Вились и таяли сизые дымки над бараками.
Каждый день в отряд прибывали люди. Их временно селили в готовых домах, а уже на другой день где-нибудь в сторонке строился новый барак. К нему протаптывали узкую тропинку, а потом кто-нибудь давал ей название. Так в «городе» появлялись «улицы».
Окруженная густыми елями, на отшибе расположилась хозяйственная часть отряда.
Покрытые снегом возы ожидали весны, сани были поставлены, Как по шнурку. В грубо сколоченных стойлах помещались лошади. Здесь же откармливали быков и свиней. Седобородые партизаны с винтовками на ремне и гранатами за поясом смотрели за скотом.
На дорогах и тропинках вокруг партизанского города стояли часовые. Секреты возле лагеря и на много километров от него были замаскированы.
Фашистам никак не удавалось обозначить на своих картах этот пункт. Они засылали разведчиков и шпионов. Но те, доходя свободно до партизанских застав, в «город» попадали с завязанными глазами и не возвращались.
Когда выпал снег, фашисты запретили населению ходить в лес. За нарушение приговаривали к смертной казни. Они рассчитывали на то, что теперь партизанские тропинки и дороги должны привести их в таинственный город.
Иван Павлович приказал запрячь не менее двухсот подвод и проложить дороги по всему лесу — ко всем ближайшим селам. И каждый раз после снегопада по нескольку дней и ночей кружили по лесу партизанские упряжки, прокладывая дороги и сплетая их в такой узел, который уже никто не мог распутать.
Партизанский город оставался невидимым и неприступным. Не был обозначен он и на партизанских картах. Но любой партизан находил свой лагерь. Так пчела находит свой улей, как бы далеко от него она ни залетала.
Партизанский город и действительно чем-то напоминал улей. Каждое утро сюда возвращались большие и маленькие группы людей; каждый вечер и каждую ночь выходили они отсюда, двигаясь цепочками. Приносили сведения разведчики, приходили с докладами минеры, являлись с боевых заданий взводы и роты.
На первый взгляд казалось, что здесь царит беспорядок, в котором трудно разобраться. И только хорошо присмотревшись, можно было понять, что каждый человек знает свое дело и точно выполняет его.
Кухарки варили в больших котлах партизанский борщ. В лесу звенели пилы и раздавался стук топора: строили новые дома и заготавливали дрова для кухни. Стучали молотки — сапожники чинили и шили новые сапоги; стрекотали швейные машины — швеи строчили белье и одежду.
Город жил… Командиры делали все, чтобы лагерь как можно дольше оставался неизвестным врагу.
* * *
Леня Устюжанин возвращался в партизанский лагерь перед рассветом.
Все время ехали лесом, и Виктор трепетно вслушивался в ночной шум, оглядывался по сторонам. Проснувшись поздно вечером, мальчик уже не мог заснуть. Ему казалось, что они едут не по земле, а плывут какой-то подземной рекой. Скрипели полозья, фыркали лошади, по сторонам что-то гудело, стонало, ревело. Холодный ветер бросал пригоршни колючего снега в разгоряченное лицо мальчика. Когда выезжали из-под густого переплетения деревьев, вокруг светлело. Лес стоял черной стеной; редкие кусты на поляне казались неуклюжими, странными тенями. Виктор, затаив дыхание, смотрел на них, не отрывая глаз. То ему мерещилось село, выделялись призрачные строения, в окнах которых, казалось, вспыхивали на мгновение синие огоньки; то все это сразу исчезало, и появлялись какие-то фигуры, надвигавшиеся грозно, неумолимо. Напуганный мальчик теснее прижимался к партизанам, дремавшим в санях, и на минуту закрывал глаза.
Он ехал вместе с Леней, который познакомился с ним н взял его к себе. Виктор согрелся под теплой шинелью.
— Дядя, уже скоро? — беспрерывно допытывался он.
— Скоро, — отвечал Леня.
Лошади устало переставляли ноги. Лесу не было ни конца, ни края. Одна просека переходила в другую, и казалось— дорога эта никогда не кончится.
— Скоро уже, дядя? — хныкал Виктор.
Устюжанину, вероятно, надоели эти вопросы. Сначала он терпел, но наконец не выдержал:
— Ты в партизаны пришел, хлопче, или нет? Партизаны никогда не спрашивают, близко или далеко. Их дело — идти и бить врага, где бы он им ни встретился.
Виктору стало стыдно, он покраснел, на глаза его набежали слезы. Но Леня в темноте не видел этого. Теперь мальчик следил за всем молча, и Устюжанин решил, что Виктор опять заснул.
Кони рванули и побежали быстрее, почуяв, вероятно, близость жилья, еды и заслуженного отдыха. Виктор мог уже различить деревья: стройные стволы и тяжелые белые шапки сосен, густые, как щетки, заиндевелые кусты.
— Пять! — донеслось откуда-то из-под ветвистой сосны.
— Москва! — откликнулся Леня.
Только теперь Виктор убедился в том, что первый оклик ему не послышался.
— Кто? — снова раздался голос из-под сосны.
— Устюжанин, ребята.
На дорогу вышел человек:
— Закурить у тебя найдется, товарищ Устюжанин?
— А как же!
Кони тяжело дышали, поднимая и опуская бока. Глухо шумел лес, гудел в верхушках деревьев ветер, еще больше подчеркивая тишину. Виктор прислушивался к разговору Устюжанина с незнакомцем и думал о том, что могла означать сказанная Лене цифра. Уже позже он узнал, что каждый день партизаны устанавливали новый пароль — какое-нибудь число. Часовой при чьем-либо приближении тихо называл цифру, говорил, например, «пять». Тот, кто подходил, должен был ответить «девять», потому что паролем была цифра «четырнадцать». Если кто-либо из партизан несколько дней не был в лагере и не знал пароля, он отвечал просто: «Москва». Часовой тогда спрашивал имя того, кто возвращался в лагерь.
