Фашист долго смотрел на Василька. Во взгляде его было что-то завораживающее — так смотрит змея на свою жертву. Глаза его будто говорили: «Вижу тебя, мальчик, насквозь. Напрасно ты молчишь». Василек заставил себя отвести взгляд в сторону и похолодел при мысли, что, может быть, этот гитлеровец знает все.
Седой заговорил глухо, медленно подбирая нужные слова. Русский язык он знал неплохо.
— Так, так, мальчик. Ну-ка, покажи язык!
Василек покраснел.
— Напрасно ты выдаешь себя за дурака. Или ты от испуга онемел?
Гитлеровец откинулся на спинку стула. Глаза его смеялись. Василек почувствовал прилив гнева.
— Ничего не боюсь! — твердо и звучно сказал он.
Фашист, похожий на Отто, вытаращил глаза и благоговейно посмотрел на старшего.
— Так, так… Я вижу, что ты храбрый мальчик, — удовлетворенно отметил тот.
Василек уже жалел, что проговорился. Но делать было нечего.
— Кто ты? — спросил седой.
— Я жил здесь в городе. Наш дом разбило бомбой. Маму убило, и я ходил в села просить хлеба.
Гитлеровец внимательно слушал и курил сигару.
— Где ты взял шрифт, батареи?
— Какие батареи? — «искренне» удивился Василек.
— Ах, ты не знаешь, какие батареи? Чудесно, чудесно… А те самые, которые были у тебя в сумке! А?..
— Я не видел никаких батарей. А сумку я нашел.
— Где ты ее нашел?
— Когда была облава, одна женщина убегала и бросила. Я подобрал, а там был хлеб и еще что-то. Я не досмотрел, потому что как раз началась вьюга.
— Кто дал тебе эту сумку? — снова спросил гитлеровец, словно не слыша, что ему рассказывал Василек.
— Говорю же — нашел.
— Тебя мало били!
Василек молчал.
— Почему ты молчал раньше?
— Потому что били. А когда бьют, я молчу.
— Вот как! А кого ты знаешь в городе?
— Никого не знаю.
— А в селе?
— Тоже никого.
— Где ж ты жил?
— Где придется. Кто же меня возьмет?
Гитлеровец опустил голову и углубился в какие-то
бумаги. Он, казалось, совсем забыл о Васильке. Потом заговорил с другим фашистом. Тот вытянулся еще больше.
— Этого недостаточно, полковник, — разобрал Василек. — От таких ничего не узнаешь. Давайте другого.
И он больще не взглянул на Василька.
— С этим что прикажете? — спросил двойник Отто. Седой махнул рукой. У Василька замерло сердце: он
понял этот жест.
— Отправить? — переспросил полковник.
— Да, да!
Последнее, что услышал Василек, выходя из комнаты, был гневный выкрик:
— Всех в Освенцим!
* * *
Василек не ошибся. Гитлеровец, который допрашивал его, действительно был генералом с большим опытом разведчика. Его звали Вильгельм-Фридрих-Отто фон — Фрейлих.
Фон-Фрейлих должен был ликвидировать партизанское движение в области, где вместе с другими отрядами действовал и партизанский отряд Сидоренко.
С приездом фон-Фрейлиха в городе все перевернулось. Несколько дней генерал знакомился с делами. Он побывал в тюрьме, в лагерях. И хотя замечал во многом беспорядок, но был спокоен и уверен в себе. Когда он видел голодных, замученных людей, вокруг его запавших серых глаз густо собирались мелкие морщины, а губы кривила довольная усмешка.
Потом начались приемы, совещания. Фон-Фрейлиху докладывали всё, что было известно о партизанах, о подполье. Генерал остался недоволен, грубо разносил дрожавшее от страха городское начальство.
— Такими методами не раскрыть подполья, — самоуверенно заявлял фон-Фрейлих. — У вас только голые факты. По вашим данным, против нас действуют десятки тысяч партизан, весь народ. Откуда вам это известно? Фюрер поручил мне покончить с партизанами в нашем тылу. Приказ фюрера для меня закон. И я оправдаю его доверие. Партизанское движение будет ликвидировано! Я приказываю: во-первых, немедленно разгромить подполье, найти те нити, которые связывают его с лесами. Для этого надо самых подозрительных арестовать или взять под особое наблюдение. Во-вторых, немедленно образовать специальный штат разведчиков, любой ценой добиться, чтобы они проникли в подполье и в партизанские отряды…
Фон-Фрейлиха слушали внимательно. Теперь с партизанами, с подпольщиками будет покончено, больше не будут сниться кошмарные сны, не страшно будет ходить по завоеванной земле…
А фон-Фрейлих выдвигал новые требования:
— …Нужно послать в леса хорошо подготовленную и надежную агентуру. Необходимо блокировать партизанские районы, отрезать их от населения! В каждом селе должен быть наш гарнизон…
У многих, кто слушал генерала, мороз пробегал по коже: неужто придется оставить город, вести разведку боем, блокировать партизан?
— …Нужно организовать свои отряды, — поучал далее фон-Фрейлих, — из проверенных друзей рэйха. Мы должны вызвать у населения ненависть к партизанам…
В заключение фон-Фрейлих приказал высылать арестованных в концлагеря:
— Туземцев нужно уничтожать и. получать при этом всю возможную прибыль. Мы должны оставить только покорных, бессловесных.
И поэтому, допрашивая арестованных, он все чаще цедил сквозь зубы свое излюбленное слово: «Освенцим».
Мишка поселился у подрывников. На его счету было уже три автомашины, несколько убитых фашистов. Вся группа Устюжанина считала его опытным партизаном.
Мишка еще больше подрос, окреп. Это был уже не мальчик, а юноша — еще не сформировавшийся, нескладный, но уже по-взрослому, серьезно смотревший на мир. По лагерю он ходил степенно, но так и казалось, что вот- вот он сбросит с себя напускную важность и весело, по- мальчишески побежит между деревьями.
Сегодня он вместе с другими подрывниками старательно готовился в дорогу. Леня Устюжанин получил от Ивана Павловича важное задание. Группа шла на длительный срок в один из степных районов, чтобы там парализовать движение на железнодорожной магистрали.
Когда Леня сообщил об этом своим минерам, Мишка затаил дыхание: возьмут его или нет? Если Устюжанин не захочет взять его, Мишка пойдет к самому Ивану Павловичу, и тот уж не откажет! Неужели никто не поймет, что Мишка настоящий подрывник?..
Но все его переживания и волнения оказались напрасными: Леня торжественно заявил, что пойдет вся группа.
Для Тимки нашлась другая работа. С самого утра он сидел в штабной землянке. Большими глазами следил он за всем, что здесь делалось, побаиваясь, как бы его отсюда не попросили. Больше всего интересовался он штабной пишущей машинкой. Очень хотелось разглядеть ее поближе и попробовать самому что-нибудь напечатать. Разве он не сумел бы так, как этот бородатый дядя, начальник штаба? Смотрит, смотрит на круглые клавиши с буквами, а потом, как ворона клювом, ударяет пальцем. Тимка наблюдал за всем этим только издали. Очень уж суровым казался ему начальник штаба!
Когда в штабе бывал сам Иван Павлович, Тимка чувствовал себя свободнее. Что ни говори, а они старые друзья! Ведь это он принимал Ивана Павловича в своей землянке в Соколином бору, и командир не забыл этого, потому что всегда по-дружески обращался с мальчиком. Тимка не сводил с Ивана Павловича влюбленных глаз. Такие отношения были у Тимки когда-то с отцом. Отец делает что-нибудь, а сын вертится поблизости. Когда отцу нужно что-либо, он зовет Тимку, а тот уж тут как тут и сразу же бросается выполнять поручение…
— Вызовите Устюжанина! — приказывал командир.
Пока ординарец командира поднимался с места, Тимка успевал опередить его:
— Есть, товарищ командир, вызвать Устюжанина! — и быстро вылетал из землянки.
Скользя по утоптанной, твердой, как лед, дорожке, спотыкаясь на кочках и врезываясь в снег на поворотах, он мчался к подрывникам. Запыхавшись, снова влетал в штаб и рапортовал:
— Товарищ командир, ваше задание выполнено! Леня сейчас будет здесь.
Так, незаметно, Тимка стал связным командира. Позже Иван Павлович обращался уже прямо к нему:
— Тимка, позови ко мне командира второй роты товарища Бидулю.
— Есть, товарищ командир! — лихо козырял Тимка, вспоминая, что Бидуля — это тот самый партизан в высокой бараньей шапке.
Уже по дороге он расспрашивал встречных:
— Где вторая рота?
— А вон по тропинке налево.
— Командира Бидулю не видели?
— Пошел, кажется, на кухню.
— Да нет, не на кухню, а на конный двор…
Как ветер, мчался Тимка сначала на кухню, потом на конный двор и, столкнувшись где-нибудь с Бидулей, козырял:
— Товарищ командир роты, вас вызывает командир отряда!
— Ишь ты, какой прыткий! — обращался Бидуля к своим спутникам. — Самого еле видно, а смотри, как козыряет. Что же из него выйдет, когда вырастет?
Добрая улыбка появлялась на его толстых губах, глаза совсем скрывались в набухших веках.
