Володя к концу первой недели своей дачной жизни стал относиться к странному происшествию, случившемуся с ним, как к недоразумению. «Да с какой стати кому-то нужно убивать меня? — думал он уже почти спокойно. — Пьяный решил попугать, а я, если честно признаться, просто струсил. Эх, и зачем же я его ножом-то пырнул! Стыдно даже…»
Он ходил с Кошмариком на рыбалку, на озеро, и они не напрасно потратили время, наловив штук двадцать приличных плотвиц. Пару раз Володя брался копать на том месте, где когда-то стоял дворец императрицы Марии Федоровны, правда, кроме жестяного котелка времен войны ничего не нашел.
Кошмарик относился к его увлечению археологией с большим недоверием и насмешкой. Когда Володя копал, он сидел неподалеку и курил. Потом он стал предлагать другу покопать на старинном местном кладбище, где можно было найти, как он считал, куда более интересный «материал». Убедить Кошмарика в том, что копать могилы бесполезно, Володе удалось лишь после того, как он сказал, что по православной традиции с покойником в гроб никогда не клали драгоценности, и исключение составляли лишь нательные кресты и обручальные кольца. Кошмарик пробурчал, что-де и это тоже может стоить денег, но на раскопках могил больше не настаивал.
А за день до того, как отправиться на концерт «Алисы», с Володей случилось нечто непонятное. Мама послала его в магазин, Кошмарик от нечего делать тоже увязался с ним, и вот, когда Володя вошел в торговый зал, где находились три покупательницы, ему неожиданно вдруг стало страшно, как тогда ночью возле котлована, и показалось, что снова чьи-то руки смыкаются на его шее. Он сразу понял, что толчком к неприятным воспоминаниям послужил запах, тот самый запах, что исходил от мужчины, напавшего на него. Тогда Володя уловил сильный аромат какого-то дорогого импортного одеколона. Он любил такие крепкие ароматы и давно просил маму подарить ему когда-нибудь такой одеколон. И вот случилось так, что безумец, напавший на него, употреблял такой одеколон.
— Да что с тобой? Что ты дышишь как собака?! — испуганно посмотрел на Володю Кошмарик. — Ноздри так и раздуваются! Что, от колбасного запаха ошалел? Может, купить тебе кусок салями? Гроши есть!
Володя не ответил Леньке. Он осторожно подошел к покупательницам и принюхался. Нет, этот запах мог принадлежать только мужскому одеколону, и от женщин им не пахло. Когда они отошли от прилавка, Володя, набравшись смелости, спросил у продавщицы, хмурой и неприветливой с виду:
— Простите, до этих покупательниц вы кого обслуживали? Кто заходил в магазин?
Продавщица посмотрела на Володю, как на полоумного:
— А тебе-то что?
Он смутился, не ожидая такой реакции на простой вопрос.
— Да понимаете, — залепетал он, — запах одеколона тут…
— Что за запах? Чего ты мелешь? Не мешай работать! И без ваших одеколонов башка весь день трещит!
Но Володя был настойчив:
— Нет, вы мне, пожалуйста, скажите — кто был у вас до этих женщин? Он пользуется одеколоном, который я давно себе хочу купить. Ну что вам стоит сказать, кто здесь был?
Володя умоляюще и даже как-то униженно посмотрел на сердитую продавщицу, и та смягчилась.
— Да кто-кто, мужик какой-то заходил… — последовал ответ.
— А кто он, этот мужик? Вы его знаете, он здешний?
— А я в рабочее время на мужчин не смотрю, — с достоинством сказала продавщица. — Продала ему товар, сосисек, сдачи отсчитала, он и ушел. Вот и весь сказ. А одеколоном мне здесь не пахнет — слышишь, как копченой селедкой воняет?
— Значит, вы не разглядели этого мужчину? — допытывался Володя, и настроение женщины круто изменилось к худшему.
— Слушай, а мотай ты отсюда со своими мужиками и одеколонами! Вишь, допросы мне тут будет устраивать!
Кошмарик не мог снести такого хамства и решил по-своему защитить честь друга. Он скривил губы и процедил:
— Ну ты, чува старая! Глохни, не то в осадок выпадешь сичас!
Нет, зря Кошмарик это сказал — женщина вначале разинула от изумления рот, а потом, откинув крышку прилавка, бросилась на наглого алисомана со шваброй. Каким бы юрким ни был Кошмарик, обида превратила толстую и неповоротливую в обычном состоянии женщину в ловкую и стремительную пантеру, и Ленька не смог увернуться от сильного удара палкой по спине. Обтянутая кожей спина издала громкий чавкающий звук, и Ленька в два прыжка оказался за дверью магазина. Володе тоже попало бы, не увернись он от удара. О покупках теперь и речи быть не могло, не говоря уж о продолжении расспросов о надушенном мужике.
На улице Кошмарик долго тер спину, скорчив гримасу боли и обиды. На Володю он был зол не меньше, чем на продавщицу:
— И какого лешего ты пустился с ней базары-вокзалы разводить? Зачем тебе мужик с одеколоном понадобился? Крыша, что ль, поехала?
— Да не поехала! — разъяренно ответил тот, злившийся, в свою очередь, на несдержанность друга, испортившего ему все дело. Не влезь он в разговор, Володя, конечно, смог бы выведать у женщины какие-нибудь подробности. — Понимаешь, в магазине я почувствовал запах одеколона, которым пользовался тот душитель! Он заходил в лабаз за минуту до нас! Он здесь живет, на горе! Продавщица обязательно должна его знать, а теперь ее ни за что не раскрутишь! А все ты!
— А при чем тут я? — вспылил Кошмарик. — Тетка эта — лоховка! Таких только грубостью и надо учить! Хамло! Да и ты меня, старик, смешишь! Одеколон он, видишь ли, знакомый учуял. Да этим одеколоном, «Мен спейсом», каждый второй в Питере мажется. У меня у самого бутылка когда-то была. А ты — одеколоном пахнет, селедкой копченой! Да, я вижу, нюх у тебя как у ментовского ученого барбоса. Зачем в школу ходишь? Устройся в ментилово. Будешь по запаху наркоту искать, взрывчатку, баксы, от таможенников спрятанные. А может, тебе на парфюмерную фабрику устроиться дегустатором, духи нюхать? Есть там такие дегустаторы!
Володя знал, что на парфюмерных фабриках действительно есть такие эксперты, только не дегустаторы, конечно. Однако исправлять Кошмарика он не хотел — сейчас он едва удержался от того, чтобы не врезать ему хорошенько: до того было обидно. Возвращались домой молча, и в Володином сердце была тревога. Маньяк жил где-то совсем рядом, и его нужно опасаться.
Наконец настал долгожданный день. Кошмарик с самого утра был как-то особенно серьезен, не курил, не слушал плейер. Он был похож на истого христианина, готовящегося сегодня принять причастие. Уже часа в два он заявил Володе, что пора собираться, и тот ему беспрекословно подчинился, но когда он предстал перед Ленькой в своей обычной одежде, то есть в джинсах, майке, кроссовках, Кошмарик, уже облачившийся в свой алисоманский прикид, осмотрел Володю с таким отвращением, будто перед ним стоял работяга, только что вылезший из канализационного люка.
— He-а, так не пойдет! Ты как лох одет! С тобой просто стыдно на «Алису» идти! Неужели хоть балахона или бандана нет?
Володе стало очень стыдно, и он пошел к своему рюкзаку, где у него хранился значок с эмблемой «Алисы». Вернулся он с ним на груди, но значок вызвал в Кошмарике одно лишь раздражение:
— Эту фуфляндию выбрось в сортир! Что делать, придется поделиться с другом.
Он снял косуху, балахон и протянул его Володе:
— Наденешь это. Я в застегнутой косухе пойду и с банданом на голове. Впрочем, значок тоже приколю — сгодится.
Когда мама увидела Володю в балахоне Кошмарика, то догадалась, что все ее труды по воспитанию сына были напрасны. Прочитав ему длинное наставление, она поцеловала его на прощанье, что заставило его густо покраснеть — Кошмарик стоял рядом. Потом оба алисомана вышли из дому и направились к вокзалу. Поднявшись на платформу, Володя успел заметить, что объявление, сообщающее о пропаже Кирилла Котова, все еще висит на стене вокзала.
До города они добрались минут за сорок, и настроение было прекрасным, особенно у Володи. Удивительно, но по мере того, как электропоезд все дальше отъезжал от Вороньей горы, Володя становился все веселей, словно гора была каким-то огромным магнитом, таящим в себе черную силу, даже власть, и по мере удаления от нее эта власть иссякала. А может быть, и не в горе было дело, а в маньяке, жившем на ней? Или в маме, человеке властном, никогда не дававшем Володе по-настоящему развернуться?
Концерт должен был проходить в Большом концертном зале, и пришлось еще проехать на метро в самый центр города. Здесь, на Невском, после недели дачной жизни людская суета и толкотня приятно поразили Володю. В толпе ему было хорошо, уютно. В толпе он был неразличим, и поэтому ему казалось, что ничто не угрожает ему здесь — нет до него никому дела, да и все тут! Совсем не так, как на горе, где он ощущал свое одиночество и незащищенность, несмотря на присутствие мамы, Кошмарика, «вороньего констебля», имеющего «Макарова» с девятью патронами и, наверное, даже бронежилет.
