– Придется комиссару принять к себе сразу всех мелких воришек и жуликов! – пошутил Петя. – Я другого выхода не вижу.
Прогулка вдоль живописного Лазурного Берега доставила всем несказанное удовольствие. Поначалу я очень боялась разоблачения наших подвигов перед дедушкой, перед маменькой и Александром Сергеевичем, потому что месье Людовик между делом шепнул мне, что придумал способ, как нас наказать за обман, за самовольное вмешательство в дела полиции, за то, что мы подвергали себя и других ненужной опасности… в общем, грехов за нами числилось множество, про некоторые мы даже и не подумали. Сказал все это комиссар, глядя в сторону моей маменьки, и намек этот был очень прозрачным.
Но тут его отвлекли. Он некоторое время беседовал с Михаилом и Владимиром. Потом выяснилось, что Генрих Наваррский умеет не только сражаться с бандитами и пить вино из рюмки, но способен показывать забавные трюки.
– А отчего его назвали в честь Генриха IV? – поинтересовалась маменька.
– Прошу простить, но… скажем, будь мы с ним испанцами, как наш гостеприимный хозяин, я бы, пожалуй, назвал его Доном Жуаном.
– Да? – рассмеялась маменька. – Я, конечно, не могу в точности сказать, кто из этих двоих, Дон Жуан или Генрих Наваррский, был большим покорителем дамских сердец, но поскольку Анри настоящий француз, как и его хозяин, то соглашусь, что имя выбрано верно.
«Настоящие французы», то есть комиссар и его хвостатый полицейский, вновь улучили минутку остаться со мной и с Петей наедине, и один из них сказал:
– Так и быть, не стану свою угрозу исполнять. Как настоящий француз – не станете же вы спорить с вашей маменькой, что мы настоящие французы? – я просто не могу поступить так, что виноваты одни, а наказаны будут и другие. Я имею в виду ваших родителей, которые, пусть и задним числом, но станут очень сильно переживать, а я не желаю этого. Но в следующий раз…
– Мы больше не будем… – жалобно протянули мы.
– А вот это мы еще посмотрим!
– Была у нас с Владимиром дикая мысль – перед отъездом устроить такую попойку с местными знакомцами, чтобы в поезд нас загрузили в бессознательном состоянии и чтобы дорога до России пролетела для нас единым мигом.
– Но мы счастливы, что вы развеяли нашу скуку и не дали совершить очередную глупость.
– А вы их много здесь совершили? – полюбопытствовала я.
– Предостаточно! Вот что нам мешало вместо игры в карты, от которой уже в гарнизоне на нас нападала икота, вместо каждодневных вечеринок и прочего безобразия, взять и нанять яхту и совершить вот такую прогулку?!
– Такую бы не вышло, – поддержал Михаила Владимир, – но все равно мысль правильная.
– Жаль, что она вам поздно в голову пришла.
– Жаль. Вот ведь странно. Вы еще совсем юные люди. Даже мы с Владимиром рядом с вами можем считать себя, пусть и с некоторой натяжкой, стариками, но мы при вас вроде и сами становимся детьми…
– Это с одной стороны, а с другой – вы заставляете нас взрослеть.
Вечером в гостинице меня поджидало письмо из Швейцарии. Я довольно точно могла предположить его содержание в той части, где давались ответы на мои вопросы, с уже найденными нами ответами, но очень ему обрадовалась. И уж более бескорыстно, чем получи я его раньше, когда слишком многое оставалось неизвестным, ведь тогда мне больше нужны были ответы, а не само письмо.
Сергей и Лариса писали, что познакомились с графом Никитиным, когда он пришел к ним с просьбой сделать оценку своей семейной реликвии. Что он попросил их изготовить качественную копию, которую хотел оставить себе на память и которую не жалко будет «забрать с собой в могилу». Но при получении копии сказал, смеясь, что и ее он с собой не потащит, а подарит одному неблагодарному, но милому его сердцу приятелю.
А дальше шло много всего личного.
Отъезд Владимира и Михаила в Москву и дальше к месту службы поверг нас с Петей в самую настоящую тоску. Пусть Пете предстояло уехать не столь далеко, как этим молодым офицерам, но разница была невелика. Если мы станем жить в Москве, то нас будет разделять целая неделя пути. А если в Петербурге, то еще больше. Телеграммы нынче доходят очень быстро, но разве в телеграммах возможно высказать то, что тебя волнует. Даже письма не умеют заменить… да хотя бы простого понимания, что близкий тебе человек и в самом деле близок, пусть его вот сейчас нету, но стоит пройти совсем чуть-чуть, и ты его сможешь увидеть.
– Ничего! – сказал Петя. – Вот закончу гимназию и приеду учиться в университет. В Москву или в Петербург.
– Вас сочтут непатриотичным по отношению к родному городу! В Томске прекрасный университет.
– Но у нас нет нужного факультета! Я, конечно, еще не решил, на кого мне учиться, но точно знаю, что нужного факультета у нас нет.
Мы почти непрестанно обсуждали эту тему, даже о последних бурных событиях перестали вспоминать. О них нам напомнил комиссар Лагранж. Едва мы его увидели, как подумали, это очень ведь странно, что он нас совсем не теребил, не вызывал на допросы.
– Несказанно рад вас видеть! – заявил месье Людовик. – Вам поклон от моей супруги!
– И ей обязательно передайте поклон от нас.
– Вы, наверное, подумали, что я забыл о вас?
– Нет, мы так не думали.
– Мы только удивлялись, что наша встреча с вами все время откладывается.
– Ну я же пообещал вам не беспокоить мадам Ирэн и месье Александра с месье Афанасием. Вот и не посылал вам повесток явиться в комиссариат для проведения допроса.
– Месье Людовик, не томите нас! Как идет расследование? Вам удалось доказать виновность Огюста Лемье?
– Вас же прежде всего интересует его виновность в убийстве графа Никитина в Лондоне?
– Да, так оно и есть. Но это не значит, что мы равнодушны к прочим его преступлениям или не желаем, чтобы он и за них понес ответ.
– Не сомневаюсь. Так вот, некоторое время он просто молчал, и лишь самые неоспоримые факты заставляли его делать признания в несущественных преступлениях. После того как заговорили его сообщники, он не смог отвертеться и вынужден был признать свою непосредственную причастность к убийству трех уголовников, и что именно он посылал их к часовщику Севинье. Тут и найденная Анри обертка от шоколада с его отпечатком пальца сыграла свою роль. По большому счету после этого он должен был бы признаться во всем, да он и признался, наговорил такого, о чем мы понятия не имели. Но едва разговор заходил про графа Никитина, как он терял дар речи. Я уж собрался звать вас, чтобы вы на очной ставке сказали ему в лицо, что слышали его признание и готовы повторить это в суде. Хотя очень надеялся, что в суд вас вызывать нужды не будет, ну да не в этом дело. В конце концов я вскипел и сказал, что раз ему не по нраву иметь дело со мной, раз он отпирается от совершенно очевидно, то я готов передать его кому угодно, и пусть с ним там разбираются. И тут он очень сильно испугался! Не понимаю, чего ему было бояться, ведь смертный приговор ему уже гарантирован?
– А вы не можете нам повторить дословно ту фразу, после которой он испугался?
– Дословно вряд ли, я действительно был в запале, но суть могу припомнить в точности. Я сказал, что готов отдать его хоть англичанам, хоть русским, хоть немцам…
– Понятно! – воскликнул Петя.
– Вы хотите сказать, что он боится вас?
– А что вас так удивляет? – переспросила я.
– Интересно, и за кого же он вас принимает, что так испугался?
– Этого мы не можем вам сказать, но он по неведомой причине очень боится русских.
Я поняла, что чуть не проговорилась, и неуклюже попыталась выкрутиться. Дело в том, что о нашем разговоре с Умником мы рассказали месье комиссару почти все, не упомянув лишь об одном – о его признании, сделанном наедине с нами, о том, что все попытки заполучить злосчастный для него сейф были сделаны сначала по заказу агента германской разведки, а после под его сильным давлением. Сам факт связи Умника с германской разведкой нас не волновал ни капли. Но вот в тайну того, что находилось в сейфе, и того, чем занимался в последние месяцы своей жизни граф Алексей Юрьевич Никитин, мы никого посвящать не желали. Пусть нам самим это в точности было неизвестно, но факты наводили на вполне определенные выводы.
Граф Никитин служил в одном военном ведомстве вместе с моим отцом. Отец выполнял секретные поручения, о сути которых нам после его гибели побоялись даже намекнуть. Перед своим вторым путешествием граф предпринял попытку вернуться на службу. По словам Антона Петровича, эта попытка была неудачной, но, по его же словам, граф однажды вернулся в приподнятом настроении и велел собираться в новое путешествие. И вел он себя в нем не так, как в первом. Посещал наши посольства, много больше времени проводил без Антона Петровича, жил в странных для путешественника местах, имел дело с контрабандистами. Наконец, в какой-то момент он счел необходимым обзавестись сейфом с секретным отделением, в котором прежде нужды не испытывал. Изготовление фальшивого ожерелья объяснялось очень просто. Но вот приобретение сейфа в эту версию никак не укладывалось, ведь подлинное ожерелье продолжал хранить Антон Петрович. Ну и самое главное – интерес к его содержимому со стороны германской разведки!
