— Я не понимаю, ты слушаешь меня или нет? По-моему, я рассказываю, довольно интересную историю. Но если тебе это скучно, я могу замолчать.
Они гуляли. Был ранний вечер. Солнце ещё давило тяжёлым пунцовым ядром на горизонт. Лилово-синие, подрумяненные облака неподвижно висели вдали, вытянувшись длинными языками. По-вечернему пахло травой. На окраинных улочках было тихо, Лишь порой раздавался стрекот машинки для стрижки газона, детский крик, урчание заводимого мотора, музыка.
Дневной зной медленно уползал на покой, словно большой золотистый лев, а на смену ему неслышно, пантерой подкрадывалась вечерняя прохлада…
Сцепившись указательными пальцами, они медленно брели по улицам, не замечая, куда идут. До сеанса оставалось почти полтора часа. Они забрались в этот отдалённый район города потому, что именно здесь помещался кинотеатр, где шёл выбранный ими фильм. Они давно хотели посмотреть «Не стреляйте — я повешусь сам!», остроумную комедию, где на фоне танцев, джазовых песенок и красивых купальщиц происходило полдюжины убийств с помощью яда, пистолета, бритвы, ножа и т. д.
Сеанс начинался только в десять вечера. Вот они и гуляли.
Лори надулся. Мало того, что Кенни, обожавшая кино, отнеслась совершенно равнодушно к радостному сообщению, что Лори обнаружил, где идёт вожделенный фильм, так она ещё и не слушает содержание другой жуткой картины, которое он ей с энтузиазмом излагает.
Некоторое время они шли молча. В знак предельной обиды Лори даже убрал свой палец.
Наконец Кенни вздохнула тяжело и громко. Так вздыхает, наверное, человек, последний раз взявшийся за перила моста, Потом она крепко ухватила Лори под руку, прижалась к нему всем телом и заговорила:
— Не сердись. Лори. Пожалуйста. Если б ты знал, ты бы не сердился… Мне очень не везёт…
Лори сразу забыл свою обиду, Он с тревогой посмотрел на подругу:
— Что случилось?
— ты знаешь, я не хотела тебе говорить. Я думала, всё это так, пустяки, а обернулось плохо, Но у тебя своих забот хватает, чего я ещё моими буду загружать…
Лори взвился:
— То есть как это загружать? Твои заботы мне тяжелей своих. Что ты дурака валяешь! Сейчас же рассказывай, что случилось.
— Ох, как не хочется, если б ты знал. Мне так хорошо с тобой. Всё это ворошить…
Сначала Лори подумал, что она ломается, набивает цену своим тайнам, но потом понял, что ошибся. Кенни действительно мучилась. Она, наверное, радовалась сейчас, что могла хоть ненадолго убежать от своих забот, идти с ним, держать его за руку, положить ему голову на плечо. Ей очень не хотелось возвращаться в неуютный, холодный мир этих забот.
Но Лори не мог оставаться в неведении.
— Рассказывай, — сказал он решительно. — Слышишь? Рассказывай всё!
— Не торопи меня, пожалуйста. Я расскажу. Сейчас. Дай собраться с мыслями… Лори, меня обвинили в воровстве.
Лори остановился так внезапно, словно налетел на фонарный столб. Ощущение у него было схожее, Будто его стукнули по лбу, смешав все мысли. Воровка! Кенни — воровка! Самая честная, чистая, благородная девушка, какую он знал, какая вообще могла существовать на свете, — воровка! Да что они с ума сошли? Вид у него был настолько растерянный, что Кенни не смогла сдержать улыбки.
— Лори, до чего ты смешной сейчас! Глаза вытаращил, руки опустил, качаешься, как китайский мандарин. Да приди в себя! Я всё та же, твоя Кенни. Я сказала, что меня обвинили, но это ещё не значит, что я воровка. Любого можно оклеветать, Да и вообще уже все знают, что это клевета, Сейчас другое…
— Вот что, Кенни, — Лори крепко сжал её щёки ладонями и приблизил к её глазам свои глаза, — я много в жизни дрался, но никогда не бил девчонок! Так вот, если ты немедленно не расскажешь мне всё по порядку, ты будешь первой. Перестань ходить вокруг да около. Ясно?
Кенни потёрлась щёками о его ладони.
— Не надо меня бить, я расскажу, Сейчас, погоди… Дай сообразить. Значит, так. Я ведь тебе никогда не рассказывала, Лори, как у нас работают. Ты не думай, что это так весело. Конечно, в больших ресторанах или барах намного хуже, но и здесь не рай. Чаевых почти не дают. Кто — репортёры или такие, как ты? А жалованье сам знаешь какое. Публика у нас тоже всякая. Иной раз придут пьяные или там же, в кафетерии, вечером напьются. Орут, пристают…
— Пристают?.. — угрожающе переспросил Лори.
— Ну, не цапают, конечно, ещё бы этого не хватало! И потом, я умею постоять за себя, поверь! Но всё равно. Комплименты всякие говорят, острят… А есть и совсем неприятные. Хоть не пьют, зато ворчат, капризничают… Словом, у нас работать — это не королевой английской служить…
— Так надо уйти! — воскликнул Лори.
— Да брось ты! — Кенни устало отмахнулась рукой. — Уйти!.. Куда? Вот господин Леви пойдёт на отдых, тогда я вместо него! Приходит к нам разный народ, ты знаешь. Неделю тому назад устроили благотворительный вечер. Небось слышал? Шуму с этим вечером было много, Реклама будь здоров: «3апад-III» и его звёзды в пользу военных сирот!» Действительно пригласили всех знаменитостей: певцов, певиц, журналистов, и туристы, конечно, валом навалили. Все, кто в этот день были в Сто первом, пришли, ещё за билеты дрались. А билет сто монет. Да ещё игра, лотерея, автографы, цветы, сувениры — словом, монет по триста — четыреста каждый оставил! Деньги эти в пользу детей, у кого отцы погибли там, за океаном. Ты понимаешь, пятьдесят — сто монет заменят им отца… Словом, вечер.
— А при чём тут ты?
— Не торопи. Сам же просил с подробностями…
— Ладно, ладно.
— Наступает вечер. У меня два столика в углу. Помнишь, там, где выход на балкон? Ну, где ты всегда сидел, мои постоянные. Садится компания. Какая-то раскрашенная красотка. Поверить, Лори, физиономия что палитра, да ещё летом, когда краски тают. Старуха — ей небось уж за тридцать. И вся в бриллиантах. С ней толстяк лысый, ещё длинный парень, ещё старуха. Едят, пьют, танцуют. Денег у них, видно, хватает. Билетов лотерейных накупили гору, а каждый билет, как и входной, сто монет. Когда они уходят танцевать — слушай внимательно! — они, конечно, всякие свои зажигалки, портсигары, сумочки оставляют на столе. Я же к столу не пришита, бегаю взад-вперёд — то принеси, это…
За вторым столиком другая компания. Тоже разодетые и, видно, первых знают.
Уж, наверное, три часа ночи было. Все пьяные, шумят, кричат. Слышу, эта палитра вопит: «Сумочка! Сумочка!..» А я как раз из кухни несу заказ. Бежит наш метр, ты его знаешь, ещё кое-кто подошёл. Оказалось, пропала сумочка. Пока она танцевала со своим толстяком, а её подруга с длинным парнем, сумочка пропала. Она вопит… Там деньги, какое-то колье, ещё чего-то. Все лазают под стол, под стулья, я тоже. Вдруг она на меня как посмотрит — глаза пьяные, рот слюнявый. Ах, Лори, если б ты знал, какая она была страшная! Палец в меня тычет: «Это она! Это она!» Поверишь, я даже сначала не поняла. Смотрю на неё, глаза вытаращила. Толстяк подходит ко мне, говорит: «Где сумочка? Ну-ка скажи, где сумочка?» Тут я поняла. Знаешь, Лори, ещё бы секунда — нет, доля секунды, и я бы ему выцарапала глаза. Он, наверное, понял, сразу отшатнулся. Метрдотель наш подбежал: «Что вы, господа, говорит, Кенни никогда бы этого не сделала!..» А та на своём; «Она! Она! Она всё время на мою сумочку поглядывала. Обыщите её!» Толстяк тоже: «От уже перепрятала…» Я ей тогда говорю: «Как вам не стыдно, палитра вы несчастная!» И — в слёзы. Знаешь, как обидно когда обвиняют, в чём не виноват. Это самое, наверное, обидное, что может быть на свете…
Она орёт, толстяк шипит, я стою реву, метрдотель меня успокаивает, все кругом шумят. Ну не все, многие разошлись, надоело им всё это.
И вдруг со второго столика поднимается мужчина, пьяный в стельку! Еле на ногах держится и подходит. Физиономия гадкая, рот до ушей, хохочет и в руках держит ту сумочку.
«А? — бормочет. — А? Ну, Кукки, как я тебя разыграл? А? А? Ты бы из-за старых шлёпанцев повесилась — помнишь, я тебе говорил, А? А ты — фр-фр! — фырчишь: для тебя, мол, деньги не имеют значения. Вот и поймал! Стянул твою сумочку, так ты тут всех чуть не убила. А? А? Кукки! Кукки! Ты хищница, нет в тебе милосердия к людям…»
Сам за столик уже сел, голову набок, засыпает. Сумочку выронил, А эта Кукки как влепит ему пощёчину! Он — со стула, Подняли его — хохочет. И все стали хохотать.
«Ох, — кричит толстяк, — ох разбойник, мистификатор!»
«Утоплю, убью, сожгу… — эта страхолюда Кукки воркует. — Чуть не умерла… моё любимое колье… Негодяй, мой негодяйчик, негодяйчонок…»
Метрдотель улыбается, рад за меня. «Я же говорил, бормочет, я же говорил». Толстяк вынимает деньги — сотни три, не меньше, — скомкал в шарик и суёт мне «Отчего ты плачешь, глупая, это же всё шутка! Пошутили». Я деньги схватила, бросила ему в лицо, да промахнулась. Убежала, Сижу на кухне, реву. Метрдотель приходит расстроенный, не знает, как мне сказать.
