поребрик, ребятишки быстро усвоили, что это замечательная штука для игр в классы и рисование, да даже в выбивалы теперь играть было интереснее, ибо мяч с таким весёлым звоном отскакивал от дороги, что проходящие мимо взрослые улыбались невольно и кивали: «Играйте, играйте, покуда ещё нет других забот.»
Хотя у нас были, эти другие заботы: и картошку окучить на огороде перед домом, и сорняки выдергать, и за хлебом сбегать, и полы помыть, и угля натаскать из подвала. А про капусты нарубить по осени целую бочку с мамкой на пару? Разве не дело?! Квасили у нас её все. Хрустела вкусно!
Позже на месте наших огородов разбили сквер, — цветочки-клумбочки, дорожки, опять же — колокольчики фонарей на чугунных стеблях с бутоном из стекла, куда с первого же вечера стали набиваться бабочки и мошки. Та ещё была забава, — смотреть на них, бьющихся в тесноте плафона, не умея им никак помочь. Но при свете тех же фонарей, развалинами старинного замка казались кусты возле дома, а выросшие с нами вместе тополя — сторожевыми башнями.
Ну, это, конечно — поначалу представлялось всякое, а потом попривыкли, и стало это всё как бы уже неинтересным, обыденным, не имеющем большого значения. И шли мы мимо по своим важным делам, не замечая ничего вокруг…
…Синица стучится в окна, проверяет — дома ли, не позабыли ли про неё, запасли ли ей на зиму чего. Да ну, забудешь её, как же. Это про себя случается, что и не вспомнишь, а про птицу — то не, нельзя. Как-никак — живая душа.
Мы много говорим о генетической памяти, о традициях, забывая о том, что призваны создавать и поддерживать их сами ежедневно.
К примеру, когда по дороге в парк ведём ребёнка поклониться Вечному Огню, где он положит свой букет одуванчиков, что будет дороже венков из роз траурного цвета бордо. Вряд ли ребёнок откажется прийти сюда ещё раз, и попросит рассказать — зачем, да почему тот Вечный Огонь.
То же самое и про поход в музей, или если вместо мультфильма усадить ребёнка полистать семейные фотографии, рассказывая не про вымышленные приключения несуществующих героев, а о героях, без которых не было бы никого из присутствующих.
— Мам, и тебя бы не было?
— Ну, конечно, это же мой папа!
— А как же я?! Меня бы что, тоже?!
— Ну, видишь, ты и сам во всём разобрался.
Редкое дитя минует гордость за своих предков. И заместо отцветших, отживших своё одуванчиков, в следующий раз принесёт малыш к Вечному Огню букет кленовых листьев, а зимой, отодвинув сугроб подальше от пламени, положит сосновую ветку, украшенную шариком и мишурой. А всё потому, что те, которые не дали погибнуть его Родине, не дожили до очередного Нового Года.
— Они ведь тоже когда-то были детьми, правда, мам?.. — Шепчет малыш и плачет.
— Были. — Отвечает мать и тоже не прячет слёз.
Именно так зарождается патриотизм.
Все люди братья… Мой дед рассказывал, как в Литве на совещании перед войной, он в письменном виде докладывал, что в случае боевых действий, части стоящие от границы до Укмерге ненадежны. Они укомплектованы призывниками из Прибалтики. Так и вышло. Прошли враги, как по маслу.
Поделившись со мной тем, что знал, дед вовсе не хотел ранить детской души или открывать на что-то глаза, но не желал он и того, чтобы кто-то воспользовался однажды моей доверчивостью.
Все люди братья, говорите? Конечно. Если им объяснить, что это так, что это должно быть так и нельзя иначе. Слишком много надобно разрешить человечеству, прежде, чем размениваться на войны, или тягаться, которая из стран главнее.
…Помните, из Евангелие от Матфея, гл. 6, ст. 26? — «Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их…».
Горсть овсянок беспечно снуют на ветвях винограда за окном. Родители сравнялись с детьми, поправились, с птенцов сошла ненужная в предстоящей дороге пышность, готовы к отлёту. Щебечут, веселятся. Нам нужно быть, как они. Нам нужно быть, как они? Нам нужно быть.
Пейзаж за окном меняется ежедневно. Особенно это заметно осенью. Кожа ладоней листвы сохнет, покрывается заусенцами и цыпками, как у ребятишек, что, не слушаясь матери, лепят голыми руками из снежков замки. Ну сперва, конечно, покуда их можно ещё увидать через окошко, они держатся, не снимают варежки, только шевелят нетерпеливо влажными пальчиками под колючей вязаной шерстью, но как только скроется из виду кухонное окно, то срывают поскорее помеху, стряхивая её в сугроб. От того, понятное дело, теряют часто: хотя пришитые, или на резинке, или просто так.
Деревья тянут руки ветвей в окошко, стучат по стеклу холодными пальцами, перелистывают тень за тенью на стенах комнат, словно страницы, просят пустить их в дом обогреться. Да только как их впустишь, коли они …не дрова?
Одуванчиками облетают кроны дубов, трогают небо за голубоватый, бритый подбородок, будто младенцы. Ну, а тому приятно, ясное дело.
Виноград, цепляясь усами, как лягушачьей лапкой за ветер, раскачивается в его колыбели безмятежно, представляя, что всё ещё лето… лето… лето. А там и стрекоза, играя со своею тенью, замирает над песком.
Впрочем, глядя во двор из окна, невольно замечаешь места, которых первым коснётся снег. Мерещится даже бесконечный с утра до утра сумрак, распутица, грязные голенища и кляксы на подоле… И от того охотно прощается осени погожий, хотя и ветреный денёк.
Всяк имеет за душой и на памяти свои признаки, указующие на скорую осень. Не берусь перечислять приметы прочих, но имеется таковая и у нас.
Как только, выйдя в сумерках из дому на порог, встречаешь там лягушку, лучше не трудиться брать календарь — осень пришла и уже не передумает.
Лягушка отправляется спать до весны, а нам можно смело прятать летние туфли, перевешивать из шкапа в прихожую плащи и тёплые пляпы, да вспоминать поскорее, куда подевали бекешу и капор, ибо после осени…
Намотанная на бобину бытия картинка за окном сменяется одна другой непрерывно, а ты стоишь и ждёшь бесконечного её повторения…
— И как не надоест смотреть одно и тоже?!
— Да вот так.
Крадётся осень татем, сорит тотемами, какими следует, зиму следом не ждёт, сама придёт. Осень-то не видать, в лицо не узнать, а по всему понятно — ходит где-то, прячется. Нет-нет и шелохнётся
