— Ты глубоко смотришь в мир, Афонас. Ты найдешь ответ. Не знаю почему, но я верю тебе. Я слышал много рассказов торговых гостей. Все они не удерживались от того, чтобы рассказать больше, чем видели, уходили вслед за своим или чужим воображением. Только ты говорил о том, что видел сам. Больше десяти лет я представляю в Каффе Генуэзскую республику. Знаешь ли ты, где моя родина?
И. Айвазовский. Венеция
Неизвестный художник. Панорама Генуи
— Нет, Винченцо, откуда мне знать. Я думал, ты генуэзец.
— Я родился в Венеции, Афонас, и уже больше тридцати лет не видел родины. Джакомо пел венецианскую балладу. Он часто исполняет их для меня. Ты знаешь, Венеция до сих пор снится мне. О, как она прекрасна на рассвете, когда тени дворцов лежат на зеленых водах Большого канала, а тысячи голубей, просыпаясь, воркуют на площади Святого Марка… И гондольер у пристани, тихонько напевая себе под нос, собирает со дна гондолы цветы и факелы, оставшиеся после веселой ночной прогулки. Если бы ты видел, как грациозно скользит гондола по тихой воде…
— Почему же ты покинул Венецию?
— Там я был беден, мой род разорился, и у меня не было будущего. Я был молод. В Генуе и потом здесь, в Каффе, я нажил богатство, сумел сделать карьеру. Теперь у меня большой дом, семья, много слуг, я служу Генуэзскому банку святого Георгия, и в чем-то моя власть больше, чем у самого консула. Но иногда меня мучает мысль: зачем все это, если я не в Венеции? Ты понимаешь меня, Афонас?
— Да, да, Винченцо! Я думал об этом тысячи раз, глядя на чужое небо и мечтая о Руси. Сейчас я близко от цели, и опять сомнения терзают меня: правильно ли я поступаю, возвращаясь назад?
— За тебя, Афонас! — пылко вскричал Винченцо, пригубил вино и, нарушая все правила этикета, вскочил из-за стола, подошел почти вплотную к гостю. — Слушай, что я тебе скажу. Ты купец судьбой, но поэт в душе. Я такой же, и уже много лет в своих тайных записках изливаю мою тоску по Венеции и размышляю о сути вещей. И ты можешь и должен написать обо всем. И о своих терзаниях тоже. Твой рассказ — кладезь сведений о жизни заморских стран. Я перескажу твой рассказ в своих записках. Но… — Винченцо низко склонился к гостю и понизил голос: — Афонас, ты знаешь, что после падения Царьграда турецкий султан перекрыл проливы, и корабли из Генуи почти не пробиваются в Каффу. Ты не должен никому передавать мои слова, но я уверен, что Каффу скоро захватят турки. Что будет со мной и моими записками? Ты должен написать на своем языке и унести свои записки на Русь. Твои земляки прочтут и будут знать правду об Индийской земле. Все равно ты будешь ждать в Каффе весеннего каравана. Ты напишешь, Афонас?
— Святые люди, паломники, записывают свои хожения. А я кто?
— Ты тот, кто видел незнаемое. Тот, кто может рассказать об этом. Вот рассуди: сам бы ты у себя в Твери прочитал о таком? Если бы не ты, а кто другой написал?
— С великим интересом прочел бы! — горячо согласился Афанасий. — Всегда любил о хожени-ях в дальние места читать!
— Ну вот! — Винченцо торжествующе прищелкнул пальцами. — Убедил я тебя?
— Не знаю, что и сказать. Что ж это получится?
— А вот то и получится. Хожение Афонаса Тве-ритянина… куда хожение? В землю Индийскую?
— Так я сначала еще и через Персию с Божьей помощью прошел, и через Хвалынское море переплыл…
— Вот! Еще лучше… «Хожение за три моря Афонаса Тверитянина»… Как тебе?
— Афанасием Никитиным меня на родине кличут. По батюшке.
— Значит — «Хожение за три моря Афанасия Никитина». Теперь угодил?
— Хитрый лис ты, Винченцо. Угодил! И вином заморским напоил, и кушаньями вкусными накормил, и песней изукрасил, и в душу мою заглянул, и в свою заглянуть позволил. Как тебе теперь отказать?
Винченцо прав. Турки действительно захватили генуэзскую колонию. Случилось это в 1475 году, менее чем через три года после беседы Никитина с Пероттой. Судьба самого Перотты и его записок неизвестна.
К. Богаевский. Древняя крепость
— О! Я же говорил: глубоко глядит Афонас. Меня так в молодых годах и звали: Лиса Винченцо. А ты угадал!
— Ладно. Я тоже не лыком шит. Хочу с тобой о здешних торговых делах потолковать…
— Что ж не поговорить…
Винченцо быстро вернулся на свое место. На сливовые глаза словно шторки упали. Нету больше Винченцо. Сидит за столом важный генуэзский чиновник — синьор Перотта.
— Слушаю тебя, Афанасий Никитин…
У южной башни поджидал Афанасия чернявый юркий человечек с двумя слугами. Как завидел, бросился навстречу.
— Ну как, как, Афанасий? Не томи, скажи слово! Удалось ли договориться с Пероттой? Он хитрый лис, интересы своего банка ставит выше самой Генуи, а уж какие-то купцы русские ему и вовсе… Донага готов раздеть…
— Так его и звали… — задумчиво сказал Афанасий.
— Кого? — удивился человечек.
— Перотту. В юные годы сверстники звали его Лисой.
— Поделом. Ну что ж, удивил его твой рассказ?
— Удивил… Только непростой он человек. И мысль в мою душу заронил непростую…
— Все непростые, — проворчал человечек, с неудовольствием глядя на отрешенное лицо Афанасия. — Однако купец торговать должен. Прибыль иметь. Или я неправильно говорю?
— Правильно, Григорий, все правильно говоришь, — подтвердил Афанасий. — И я ничего не забыл. Все твои со Степаном торговые вопросы в разговоре ребром поставил.
— А сроку-то, сроку ждать сколько?
— До Введения во храм Богородицы обещался решить…
Григорий пожевал губами, прикинул что-то, покивал головой.
— Дай-то Господь, дай-то милостивец, — пробормотал он. — Успеем отторговаться так-то…
«Введение во храм Пресвятой Богородицы и Приснодевы Марии» — праздник православной христианской церкви. Празднуется 4 декабря. Часто в средневековье считали время не по светскому (астрономическому), а по церковному календарю.
К. Богаевский. Старый Крым
И. Айвазовский. Башня. Кораблекрушение
«Дикое поле» — донские степи и земли вокруг них. Этот путь считался опасным, так как торговые караваны на этом пути часто грабили разбойники и кочевые орды татар.
Стило — палочка для письма с заостренным концом.
На русском подворье в ноябре малолюдно. Осенний караван ушел через Дикое поле месяц назад. Остались те, кто не решился с ним отправиться, опасаясь татар, да те, кто, как и Афанасий, прибыли позже и решили зимовать, дожидаясь весеннего каравана. Времени впереди много, вечера темные. Бегут по черному небу серебряные тяжелые тучи, горят промеж них яркие южные звезды, и мягко светит луна, которая одна на все земли. Горит в небольшой палате масляный светильник. Беленые стены, деревянный стол, каменная лавка, накрытая татарским ковром. За столом, сгорбившись, сидит на табурете человек. Перед ним шитая тетрадь, раскрытая на первой чистой странице. В руке у человека стило. Обтерев ладонью лоб, человек оборачивается в красный угол к иконе, истово крестится, обмакивает стило в горшочек с арабстанскими чернилами и решительно выводит первые строки: «За молитвы святых отцов наших, Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй меня, раба грешного, Афанасия Никитина сына…» Остановился, положил стило. — Грешен, ох, грешен! — бормочет Афанасий. Видно, что начало труда дается ему нелегко. Высокий лоб весь в поту, рука чуть заметно дрожит. — Кто я таков, чтоб о делах своих писать?! Перот-та — лис искуситель! Разве бросить все… Скрипят несмазанные дверные петли. На пороге Степан Васильев — московский купец, красивый, голубоглазый, с русой кудрявой бородой по грудь. Настоящий богатырь. На подворье рассказывают, в позатот год в низовьях Дона на его караван ночью разбойники напали. Так он один чуть не дюжину татар раскидал. Говорят верные люди, сами с тем караваном шли, своими глазами схватку видели.
— Ты чего, Афанасий, к трапезе не пришел? — с ласковым укором говорит Степан. — Люди без твоих рассказов соскучать успели. Меня пытают: где Афанасий? А я говорю: разве я сторож ему?
— Пост у меня сегодня.
— Каков же пост? — недоуменно хмурится Степан. — Четверг сегодня. Не перепутал ли ты, брат Афанасий, чего? А ты, гляжу… Чего делаешь-то? По торговым делам подсчеты ведешь?
— У меня свой пост, — терпеливо разъяснил Афанасий. — Чтоб душу и тело очистить. Дело я задумал. Вот с вечерней зори сижу, все не решаюсь приступить.
— Что ж за дело? Богоугодное?
— Надеюсь, что богоугодное, Степан. Очень надеюсь… Хочу вот хожение свое описать…
