Вдруг снова раздался испуганный крик Наташи. Юра взглянул вверх и замер от ужаса. Конец лампочки, вращаясь, медленно полз вниз… Лампа спускалась все ниже и ниже… Сейчас лампа прижмет Наташу к фарфоровому полу, к медной пластинке…
— Наташа! Берегись!
Что-то сверкнуло, запахло гарью, и… лампа загорелась ровным ярким светом.
Наташа, лампа горит! Ура!
У Наташи на платье дыра. И в глазах слезы. Но это только от испуга. Наташа цела и невредима. Она уже весело смеется.
Юрка! Я поняла, почему не горела наша лампочка. Она не была довернута до конца. Понимаешь, кто-то повернул лампу, она немного приподнялась, и путь току прервался. А сейчас, когда лампочку довернули и она коснулась медной пластинки, на которой я сидела, ток побежал по металлической дорожке. Тут подвернулось мое платье. Ток прожег его, но в лампочку все-таки прошел. И лампочка загорелась. Вот и все.
А тебе за дыру здорово попадет!
— Ну и пусть.
Ребята благополучно выбрались наружу. На столе ярко горела лампа.
— Почему она горит. Юра? Горит, а не сгорает. Смотри, проволочки какие тоненькие! Накалились, а не сгорают. А в штепселе была толстая проволока — и сгорела. Почему?
— Наверно, по-твоему, теперь в самую лампочку надо лезть, чтоб узнать…
— Ну что ж, и полезем.
— Как туда влезешь? Во-первых, хода никакого нет…
— Ход сделать можно.
— А кто знает, что еще в этой лампе, — может быть, ядовитые газы…
— А мы противогазы наденем.
— Вот это здорово! Давай!
Лампа скользкая и круглая. Забраться на нее очень трудно. В конце концов все-таки залезли на самую верхушку. А тут новое горе: лампа горячая, как сковорода на примусе. Приходится танцевать на одной ноге. Когда правая поджарится, танцуют на левой; когда левая поджарится, танцуют на правой.
Юра притащил молотой и долото.
— Подожди. Юра, оденем противогазы, а я покрепче ухвачусь за тебя. А то мы пробьем дыру, из лампы вырвутся ядовитые газы и подбросят нас кверху.
Стекло крепкое — не пробивается. Юра бьет, что есть мочи.
Tpax!
Тр-р-ах!
Стекло трещит. Бурей свистит ветер в ушах. Кто-то хватает Юру за живот и тянет вниз. Юра больно ударяется о какие-то проволоки, потом о столб, опять о проволоки и, наконец, падает на что-то твердое.
Юра оглядывается: стеклянный пол, стеклянные стены и толстая стеклянная колонна.
Так, значит, он попал в лампочку!
Холодные мурашки пробегают по спине. Вокруг ядовитые газы, а его спасительный противогаз лопнул и сполз с головы. Ведь это же смерть! Сейчас он отравится, задохнется… Что же делать?
Юра перестает дышать. И опять закрывает глаза.
Наташа сидит на самом верху лампочки. Темно. Рядом с Наташей дыра, куда провалился Юра. Случилось что-то странное и непонятное.
Когда Юра пробил дыру, лампочка потухла, и получилась буря. Это ясно. Наташа даже ждала этого. Ядовитые газы обязательно должны были вырваться из отверстия и подбросить их вверх. Но все вышло наоборот. Их не подбросило, а втянуло в лампочку. Наташа удержалась, а Юра упал. Значит, газы вырвались не из лампочки, а, наоборот, воздух ворвался в лампочку. Значит, внутри лампочки вообще ничего не было. Ну, конечно, ничего! Там даже воздуха не было. Там просто было пусто, совсем пусто. Поэтому и проволочки не сгорали: ведь без воздуха ничто гореть не может… Но где же Юра?
Юра!
Ничто не отвечает.
Наташа слезает на стол и приносит оттуда спичку и нитку.
Большущим бревном спичка лежит над отверстием. Нитка крепко привязана к спичке. Как по канату. Наташа спускается вниз.
Посредине стоит стеклянный столб. Вокруг столба аккуратным узором расположились проволоки. Одна проволока порвана. Она черная, как уголь. Точь в точь как та проволока в штепселе, которую сжег электрический ток.
Юра лежит на стеклянном полу, Глаза закрыты. Юра не дышит.
— Юра!
Молчит. Не шевелится. Неужели умер?
— Юра! Ты жив? Юрочка!
Юра осторожно открывает глаза. Перед ним стоит Наташа. Зачем она сняла противогаз? Сейчас она умрет…
— Наташа! Противогаз! — кричит Юра.
Наташа громко хохочет.
Лампочка снова горит. Но Юра с Наташей здесь уже ни при чем. Это отец вернулся, ввернул новую лампочку. А потом опять ушел. И ребята снова остались одни.
Путешествие окончено. Теперь светло, можно приниматься за новую игру.
Снимались актеры Московского театра для детей М. Вахонина и А. Бурова.
Петр Гордашевский. Их было четверо[1]
Рис. В. Медведева.
Тима по привычке встал рано, хотя торопиться было некуда. Через настежь открытое широкое окно в комнату вливался душистый воздух. Пахло утренней свежестью, цветами. На синем небе ни облачка. Солнце, умытое обильной росой, не жгло, а только ласково пригревало.
Хорошо!
Тима подошел к окну. Оттуда открывался великолепный вид на уходящие вдаль холмы, на широкий канал, на хлопковые поля, раскинувшиеся по ту сторону канала, на сады…
Тиме все это было так знакомо! Еще бы! Сколько лет жил он в этом доме, построенном одним из первых в оазисе Джохор. Сколько раз, поднимаясь утром, он смотрел на этот вид из окна своей комнаты.
Его отец — инженер Сергей Петрович Долинский — был в числе первых поселенцев Джохора. Он привез сюда Тиму совсем маленьким, и мальчик рос вместе с молодым поселком.
Теперь Тиме уже исполнилось четырнадцать лет. Из худенького, щуплого малыша он превратился в долговязого, крепкого подростка с живыми серыми глазами, с копной непокорных вьющихся волос, небрежно зачесанных назад.
Тима смутно помнил те времена, когда в оазисе было не больше пятнадцати-двадцати домов, а теперь их стало несколько сотен. Не поселок, а прямо-таки городок.
Да это и был научный городок. Огромные опытные хлопковые поля, сады, молодые рощи принадлежали Институту селекции, где работали Тимины родители.
Вдоль широких улиц выстроились нарядные двухэтажные особняки, сложенные из белого камня. В них жили научные сотрудники института и обслуживающий персонал.
Белые стены коттеджей прятались в зелени садов и вьющихся растений, только шиферные крыши поднимались над кронами молодых деревьев. Каждый дом был окружен садиком, так что весь Джохор утопал в зелени.
Тима побродил по комнатам. В доме тишина. Мама ушла на работу, отец вот уже с неделю, как уехал в Москву, в командировку.
Слегка прихрамывая, Тима поднялся по винтовой лесенке на крышу, где была устроена небольшая площадка. Здесь обычно вместе с отцом он делал утреннюю зарядку. Сегодня ему, пожалуй, следовало воздержаться от гимнастики. Нога еще побаливала, и доктор велел соблюдать осторожность. Но Тима так привык к этой утренней процедуре, что отправился на крышу почти машинально.
Тима взглянул вниз, на улицу.
Вот идет женщина в пестром платье, в широкополой шляпе, защищающей от солнца, с плетеной корзиночкой в руках. Она встретила знакомую, и обе остановились поболтать в тени молодого каштана. Вот неторопливо шагает мужчина в просторном белом костюме; наверное, направляется к остановке автобуса, что возле бетонного моста, перекинутого через канал. Целая гурьба загорелых мальчишек в одних трусиках выбежала из-за угла…
«Бегут купаться, — решил Тима, нагибаясь и выпрямляясь сильными, ритмичными движениями. — Счастливые! Им хорошо — у них целая компания! А я…»
Тима нахмурился. С досадой подумал он, что теперь, в эту минуту, его товарищи уже далеко. А он торчит тут один на своей крыше. Все из-за этой чертовой ноги. И надо же было прыгать с дерева, удаль свою показывать! Конечно, прыгал он не раз и всегда удачно, а тут взял да и растянул связки. Ужасно досадно! Главное, сколько мечтал он о походе в горы! И вот как все сложилось неудачно. Э-эх!
Тима уныло перекинул через плечо мохнатое полотенце и, прихрамывая, отправился под душ. Потом нехотя поплелся на кухню — позавтракать.
Всегда живого, порывистого, Тиму сегодня будто подменили. Двигался он вяло, был какой-то весь развинченный, ленивый. Он уныло думал о том, что ребята раньше чем через две-три недели не вернутся, что это время он будет совсем один… Этак можно помереть со скуки, и, право же, во всем мире нет человека несчастнее его…
И папка, как назло, уехал! С ним всегда хорошо. Интересно и весело. Можно было бы нет-нет, да и в «домик» сходить; там всегда нашлось бы для него дело. Нет уж, во всем невезенье, все одно к одному.
В кухне на столе Тима увидел распечатанную телеграмму. Наверное, от отца!
