следы, явится осень, которая хороша задним числом, как милое всё, что минет когда-то без следа.
Пирог округи нарезан на неровные ломти. Ускользающий клином пеший, либо колейный 1 — единственный аккуратный кусок, который не стыдно предложить гостям. Ну и раздаёт его жизнь пресыщенным, сытым уже через меру, «на дорожку». И один употребит его таясь, отламывая понемногу, едва закроются за ним двери, иной прибережёт для домашних, поджидающих у окошка, а кто, не из добросердечия, но по причине брезгливости, кинет в канаву бродячему псу. Ну, и зачем брал, почто не отказался, другим в пользу?!
Утро. Шагая по вымощенной янтарём солнечного луча тропинке, разрисованной улиткой, её серебряным карандашом, с балюстрадой травы в драгоценном обрамлении жемчуга и алмазов росы, скрывая улыбку под вуалью облака нежных со сна бабочек… что мнится тебе, человече?! Не ты ли, зависимый от всего на свете, топчешь нечистыми думами этот самый свет, полагая, что имеешь право на то?!
Загустевшая всего в одну лишь ночь вода холодна, от того не слишком нервна, умеренна в притязаниях своих на берега. Но спокойствие сие — лишь забрало, скрывающее от мира бушующую в воде страсть. И, как не трудно прятать ей боль, она таит её на дне, и, разглядывая в зеркале воды свои тёмные от ярости очи, шепчет, шевеля скользким языком водорослей: «Молчи… молчи… молчи…» Не из страха или стыда, но по причине отваги не выдать себя, ибо удостоенный судьбой достоинства, не нарушит и чужого, убережёт.
Пирог округи, как участи. Участь у каждого своя, да пирог-то — общий, один на всех.
Всю ночь напролёт бесчинствовал ливень. После себя он оставил бутылочное стекло луж, скомканные салфетки листвы, блюдца из-под варенья с облезлой местами позолотой и… так неряшливо, — использованные зубочистки черенков всё от тех же листов, что явно побросали кавалеры. Дамы же, в соответствии со свойственной им привычкой, оказались нарочито милы, неподдельно жеманны, и обронили из-за того кто серьги, кто браслеты, а которая бусам позволила сползти с лилейной шейки змеёю в траву. Спроси любую из них поутру, почто побросали в воду броши стрекоз, ни одна не ответит. Впрочем, единственная, пожалуй, отыщется, и со свойственной всякой эмансипэ заносчивостью, ведомая пустым словом, соврёт про обломавшуюся застёжку, да нежелание возиться с эдаким-то пустяком. А спроси её, чем она занята, так сразу и не ответит.
Всё то же ливень перемешал с землёй остатки лисьей трапезы, по обыкновению больше похожую на казнь. Но, даже тот, кто вкушает один лишь цветочный нектар, бывает неуклюж или жесток. Мало найдётся охотников прислушаться к рыданиям отколотой чаши бутона, а коли и разберёт в них что, чем, помимо пустого сочувствия, утолит ту тихую, но зримую печаль?..
Не исполненное смысла слово, лишённое глубин жалости, праздное сочувствие, — пустое место, ничто. Только… изначально оно имелось в виду, как свобода, наличие простора, который должен быть наполняем любовью, ибо для неё всегда мало: дня, ночи, жизни и вечности.
Всю ночь напролёт бесчинствовал ливень. То рыдала округа. О чём-то, о своём…
В вычищенном костюме и сапогах, причёсанный и надушенный, с платком в кармане я шёл на премьеру нового театрального сезона. Вечер был тёплый, до театра — рукой подать. По пути я шалил, ребячился, нарочно задевая газон, дабы насладиться видом многих бабочек, что взмывали к моему лицу и касались свежевыбритых щёк.
Круженье бабочек в ночи, словно снегопад наоборот. Щекотные их прикосновения, будто самым краешком веера, как обращённое к тебе в пыльном полумраке театральной ложи, ласковое и вместе с тем умоляющее «Позвольте…»
Я с восторгом гадал, о чём будет вопрос. Не с нею ли мы танцевали на балу в Сочельник? А коли что потребует, то что именно?! Да какая разница?! Стакан мятной воды из буфета или, быть может, даже платок!!! И если в самом деле его, то …промолчать, либо тотчас требовать назад? Теперь аль после?..
Ох, ну я и дурень! Какое «теперь»?!!! Конечно же потом, погодя неделю, а то и больше, когда воображение разыграется до крайности у обоих, и через его туман нельзя уж будет разглядеть истинного образа, вот тогда — самое время!!!
Сквозь пламя мечтаний, влажному, словно от перенесённой недавно любовной горячки, с алыми щеками и оглохшему почти, мне едва удаётся расслышать нежный, с нотками тревожности, голосок: «Позвольте! Вы не могли бы…»
Я откликаюсь немедля:
— Что вам?! Располагайте мною!! Вы …вам воды или платок?
Противу ожиданий, насмешливым, слишком уж дерзким для юной девушки голосом из-за веера прозвучало несколько, вконец вскруживших голову слов: «Оставьте свой платок при себе, он вам нужнее. Вы так шумно дышите, что из-за вас совсем не слышно реплик. Если простужены, следовало бы поберечь себя и не выходить из дома.»
Я сделался так смущён, что лучше бы прямо тогда провалился сквозь ложу в партер. Но вместо того затаился в своём, обитым бархатом кресле, как на козлах, стараясь вовсе не дышать: ни носом, ни ртом.
Вспоминания о прикосновении веера теперь казались неприятными, обидными, как чреватый неприятностями полёт шершня или заискивающий, лживый — комара.
Когда, откровенно зевая, капельдинер закрыл за мною двери театра, на бульваре не было ни души. Луна в небе, пряча своё круглое лицо в воротник облака, вероятно тоже насмехалась надо мной.
Понурившись, я возвращался на квартиру, обходя занятые травой участки бульвара. Потревоженные под моими шагами бабочки не вызывали во мне теперь ни умиления, ни нежности, но одну лишь горечь и разочарование.
Молодость, увы и ах…
Осень обрывает листья один за одним, словно гадает на известном всем романовом цветке 2, что увял, не дожидаясь холодов. Не из-за этих ли цветов осень пахнет прелыми яблоками 3?! А и гадает она про что?! Быть ли ей ныне или нет?! Вот уж, нелепица… Почто ж не бывать-то?
Лукава осень. Не входит сразу, годит. С изнанку чудится, что стоит она на месте, хрустит листьями, откусывая понемногу с ветвей дерев, будто от тех же яблок, лущит подсолнухи, сушит лещину. И когда уж дождётся, что свыкнутся с нею, не глядят, тут же делает первый шаг.
Сперва семенит, — тихо, крадучись. Если бы не следы её ступней, узкой лодочкой, не
