Третья, последняя строфа соотнесена с первой по принципу неполной зеркальной симметрии: в первой строке говорится о вставшем с ковра мальчике и назван кот, но о его продолжающемся пении упоминается только в следующем стихе: вторжение повелительного голоса нарушило сонный покой в детской:
Мальчик встал. А кот глазами
Поводил и всё поет…
Нарушение блаженного покоя передается стихотворным переносом: «А кот глазами / Поводил и все поет». Границы синтаксической основы предложения (подлежащее + сказ.: кот поет) не совпадают с межстиховой паузой. Но вскоре прежнее состояние дремоты восстанавливается: по-прежнему «кот <…> поет», как и в первой строке произведения.
В третьей и четвертой строках описывается, как и в третьем и четвертом стихах первой главы, буря:
В окна снег валит клоками,
Буря свищет у ворот.
Однако и здесь нет тождества с описанием бури в первой строфе. С одной стороны, стихия, кажется, разыгралась еще сильнее: она уже пытается проникнуть внутрь дома, «атакует» его границу — окно: «В окна снег валит клоками». Только из этой, предпоследней, строки становится ясно, что непогода — зимняя. С другой стороны, теперь сказано, что «буря свищет» уже не «на дворе», а «у ворот», т. е. дальше от дома, за пределами двора. Уюту и покою дома ничто не угрожает. При этом синтаксис последних двух строк текста почти тождествен с синтаксисом последних строк первой строфы: обстоятельство места + подлежащее + сказуемое + обстоятельство образа действия (клоками — этого элемента в первой строфе не было) + подлежащее + сказуемое + обстоятельство места.
У Фета «часты повторы целых стихов — обычно в конце строф, без изменений (как в стихотворении „Мы встретились вновь после долгой разлуки…“) или с вариациями (как в стихотворении „Фантазия“, где последняя строфа повторяет первую, или как в стихотворениях „Я тебе ничего не скажу…“, „Месяц зеркальный плывет по лазурной пустыне…“), где два начальных стиха в обратном порядке повторяются в двух конечных стихах. Нередки и более сложные повторы, как в стихотворении „Певице“, где последняя строфа объединяет (с вариациями) первые два стиха первой строфы с двумя последними стихами второй строфы» [Бухштаб 1959а, с. 49–50]. В стихотворении «Кот поет, глаза прищуря…» поэт тонко играет на повторах и на их неполном сходстве повторяющихся слов, выражений, строк.
В стихотворении дается изображение простой сценки, облеченное в форму фрагмента: сценка-миниатюра словно вырвана из повседневности, неизвестно ничего ни о времени, ни о месте этого эпизода, ни о мальчике, ни о взрослом[7].
Мир, воссозданный в стихотворении, — обыденный. Фет неоднократно, настойчиво утверждал, что источником поэтического произведения могут быть самые обыкновенные случайно увиденные вещи и явления: «К чему искать сюжеты для стихов, сюжеты эти на каждом шагу — брось на стул женское платье или погляди на двух ворон, которые уселись на заборе, вот тебе и сюжеты», — объяснял он еще в юности другу поэту Я. П. Полонскому (Я. П. Полонский, «Мои студенческие воспоминания» [Полонский 1986, т. 2, с. 444]; ср. толкование этого высказывания А. С. Кушнером: [Кушнер 2005, с. 12]).
А в статье «О стихотворениях Ф. Тютчева» (1859) он замечал в таком же роде: «…Самая высокая мысль о человеке, душе или природе, предлагаемая поэту как величайшая находка, может возбудить в нем только смех, тогда как подравшиеся воробьи могут внушить ему мастерское произведение» [Фет 1988, с. 284])[8].
Близкий знакомый Фета литератор Н. Н. Страхов отметил влияние на Фета творчества немецкого поэта Г. Гейне («А. А. Фет. Биографический очерк Н. Н. Страхова» [Страхов 2000, с. 417–418]).
В юношеском увлечении Г. Гейне признавался и сам поэт (см.: [Фет 1893, с. 193, 209]. Увлечение было очень сильным: «Никто <…> не овладевал мною так сильно, как Гейне своею манерой говорить не о влиянии одного предмета на другой, а только об этих предметах, вынуждая читателя самого чувствовать эти соотношения в общей картине, например, плачущей дочери покойного лесничего и свернувшейся у ног ее собаки» [Фет 1893, с. 209] (подразумевается стихотворение Г. Гейне «Die Nacht ist feucht und sturmisch…» («Сырая ночь и буря…»)).
Фет воспринял гейневские принципы в изображении природы. «Описание природы, как бы откликающейся на настроение лирического героя, выбор отдельных впечатляющих деталей вместо связного описания, иногда некоторая неопределенность фабулы при такой рисовке настроения — вот чему учатся у Гейне поэты 40-х годов, прежде всего Фет» [Бухштаб 1959а, с. 33–34][9]. В этом отношении стихотворение «Кот поет, глаза прищуря…» до некоторой степени «гейневское».
Стихотворение построено на антитезе «внешний мир — дом». Холоду и свисту противопоставлено мерное, ровное мурлыканье («пение») кота, дисгармоничному движению — покой дремоты и сна. Кот как образ, воплощающий уют и покой, встречается также в стихотворении Фета «Не ворчи, мой кот-мурлыка…», написанном почти в одно время (1843) с «Кот поет, глаза прищуря…»:
Не ворчи, мой кот-мурлыка,
В неподвижном полусне:
Без тебя темно и дико
В нашей стороне;
Без тебя всё та же печка,
Те же окна, как вчера,
Те же двери, та же свечка,
И опять хандра.
Дом в поэзии Фета «окружает личность <…> он является у Фета средоточием пейзажа, центром того пространства, которое сродни лирическому субъекту» [Лотман 1973, с. 193].
Оттенки значения ‘тепло, уют’ присущи слову ковер. В стихотворении сосуществуют большой и неспокойный мир природы (или всего, что не есть дом) и теплый, родной для мальчика и кота мир детской. Но эти два мира не только противопоставлены. Для описания мира разгулявшейся стихии использован глагол играет, но с помощью родственного ему однокоренного слова игрушки характеризуется мир мальчика. Мир этот отнюдь не столь безмятежен, как может показаться на первый взгляд[10].
По свидетельству Фета, А. А. Григорьев, восхищавшийся этим стихотворением, восклицал: «Боже мой, какой счастливец этот кот и какой несчастный мальчик!» [Фет 1893, с. 152–153]. Как понять это замечание проницательного литературного критика и внимательного читателя? Почему мальчик несчастлив? Очевидно, потому, что он несвободен в отличие от играющей стихии, которой никто не вправе приказать спрятать игрушки и, встав с ковра, идти в спальню. Несвободен он и в отличие от безмятежно и самозабвенно поющего кота. Игра стихии и пение кота свободны, игры и поступки мальчика подчинены воле взрослых.
Повторяющийся, устойчивый образ фетовской лирики — окно (см.: [Сухова 2000, с. 53]).
Н. П. Сухова, замечая, что в произведениях Фета «поэт стоит перед окном в Мир, который чаще всего дает о себе знать беспокойными, тревожными сигналами», приводит цитату из «Кот поет, глаза прищуря…» и еще ряд примеров: «И крупный дождь в стекло моих окон / Стучится глухо» («Хандра», 1840), «Вот утро севера — сонливое, скупое — / Лениво смотрится в окно волоковое (узкое, щелевидное окно крестьянского дома. — А.Р.)» («Вот утро севера — сонливое, скупое…», 1841), «Люблю я немятого луга / К окну подползающий пар» («Деревня», 1842), «Печальная береза / У моего окна» («Печальная береза…», 1841), «Те же окна, как вчера, / Те же двери, та же свечка, / И опять хандра…» («Не ворчи, мой кот-мурлыка…», 1843). По мнению исследовательницы, «окно, распахнутое в мир, отсекает своей четырехугольной рамкой часть бесконечности и таким образом делает ее конечной, подразумевая в то же время продолжение „конечного“ за пределами своей рамки. То есть „окно в мир“ — это прекрасный пример стыка, борения конечного с бесконечным» [Сухова 2000, с. 67–68].
Образ окна встречается и в других лирических произведениях Фета. Например, в стихотворении «Безмолвные поля оделись темнотою…» (1842) распахнутое окно символизирует открытость «я» миру природы, их отрадное слияние: «И снова тихо всё. Уж комары устали / Жужжа влетать ко мне в открытое окно: / Всё сном упоено…». А в стихотворении «Ласточки пропали…» (1854), где, как и в «Кот поет, глаза прищуря…», природа за окном — стихия хаоса, враждебная человеку:
С вечера всё спится,
На дворе темно.
Лист сухой валится,
Ночью ветер злится
Да стучит в окно.
Иная, гармоническая природа, но также стремящаяся проникнуть через окно в мир дома, представлена в стихотворении «Знакомке с юга» (1854):
И грезит пруд, и дремлет тополь сонный
<…>
И грудь дрожит от страсти неминучей,
И веткою всё просится пахучей
Акация в раскрытое окно!
Особенное значение образ окна приобретает в стихотворении «Не спрашивай, над чем задумываюсь я…» (1854), где в окно бьется не стихия, а живое существо — голубь, символизирующий мир и покой, но попавший в губительную бурю: «Так голубь, бурею застигнутый, в стекло, / Как очарованный, крылом лазурным бьется».
