Гусаром ему не бывать. Друзья не советуют, и родные против. Отец решительно отказался содержать его в конной гвардии: велики расходы. Заявил: «Ежели так уж неймется, пусть идет в армию».
Просто в армию Пушкин не хотел. Он хотел в гусары. Ну а если не судьба, будь что будет.
Теперь по вечерам в лицейском зале только и толковали, что о будущем выпуске.
А выпуск приближался. Это чувствовалось во всем. В декабре 1816 года впервые за все годы им разрешили на целую неделю, на все рождественские каникулы, уехать к родным в Петербург.
За Пушкиным приехал отец, и они укатили.
Родители жили в Коломне — неприглядной отдаленной части Петербурга, но и она показалась лицейскому затворнику чуть ли не райским уголком.
Стремительно взбежал он на второй этаж большого каменного дома на Фонтанке и очутился в объятиях сестры, бабушки, няни Арины Родионовны. Его обнимали, целовали, поворачивали, разглядывали. В этот вечер он заснул в совершенном упоении.
Планов было множество: навестить Жуковского и других друзей, побывать в театре, побродить по городу.
К Жуковскому он отправился на следующее же утро. Не застал его дома, оставил записку и книги, которые Василий Андреевич привозил им с Кюхлей в Лицей. В шутливой записке Пушкин написал по-французски: «Мы возвращаем вам Вольтера… И сверх того г-н Кюхельбекер посылает вам 4 тома „Амфиона“[20]. Очень благодарен от себя. Мой милый господин Жуковский, надеюсь, что завтра я буду иметь удовольствие видеться с вами. Пушкин».
Встречи с друзьями, прогулки, театр… Недели как не бывало.
В первый день января 1817 года у дома на Фонтанке, где жили Пушкины, стоял нанятый извозчик: гостя провожали обратно в Лицей.
Пушкину было грустно, уезжать не хотелось. Но удивительное дело — всю дорогу, пока ехали, его не покидало странное чувство. Казалось, будто из гостей он возвращается домой. И чем ближе подъезжали к Царскому Селу, тем больше это чувство росло и крепло, тем сильнее хотелось поскорей увидать товарищей.
Вот уже близко… Вот лицейское крыльцо.
«Стой, братец, стой!»
Пушкин быстро расплатился и бегом к крыльцу.
На лестнице ему попался улыбающийся Данзас. И он обнял его с такой силой и горячностью, что Данзас посмотрел на него не без некоторого испуга.
Пушкин снова был с друзьями.
Опять я ваш, о юные друзья!
Туманные сокрылись дни разлуки:
И брату вновь простерлись ваши руки,
Ваш резвый круг увидел снова я.
«Разлука ждет нас у порогу»
Выпуск, скоро выпуск… Директор, профессора и воспитанники Лицея были заняты им и только им одним.
Пятнадцать экзаменов не шутка. И хотя в Лицее, как и во многих других учебных заведениях, экзамены скорее напоминали спектакль, чем настоящую проверку знаний, дела хватало всем. «Мы опять за книги, — писал Горчаков дядюшке. — Число занятий наших беспрестанно накопляется по мере приближения срока нашего выпуска».
Особенно заботил выпуск Энгельгардта. Ведь, ко всему прочему, ходили упорные слухи, что летом в Царское Село ожидаются австрийский император Франц I, прусский король Фридрих-Вильгельм II, некоторые князья из Германии. Для них уже готовили дома и Александровский дворец, и все они — говорили и об этом — будут присутствовать на торжестве в Лицее. Энгельгардт просил Пушкина написать «Прощальную песнь воспитанников Лицея».
Пушкин отказался. По настоянию директора ему предстояло сочинить для экзамена стихотворение о безверии, о муках человека, не верящего в бога. С него довольно и этого. «Прощальную песнь» пусть пишет другой.
Кухонный пруд в Александровском парке.
Фотография.Все шло чинно-гладко. Лицей готовился к экзаменам. И вдруг происшествие. Едва не утонул Кюхельбекер.
Виноват был Малиновский. В столовой за обедом он так обидел чувствительного Кюхлю, что тот в полном беспамятстве выскочил из-за стола, выбежал из Лицея и бросился в Кухонный пруд близ Александровского дворца.
Пруд был неглубок, Кюхельбекера сразу вытащили. Осторожный Энгельгардт во избежание кривотолков поспешил сообщить министру: «Сегодня во 2-м часу пополудни воспитанник Кюхельбекер в припадке задумчивости, каковые с ним бывали и прежде неоднократно, после весьма малозначащей ссоры с некоторыми товарищами, выбежав из дома прежде, нежели побежавшие за ним люди успели его нагнать, и добежав до канала, кинулся в оный. Он немедленно был оттуда вытащен и приведен в чувство, и теперь находится в больнице, как кажется, в полном рассудке».
Вильгельма Кюхельбекера вытаскивают из пруда.
Карикатура Л. Илличевского.Очнувшись в больнице, Кюхельбекер ничего не помнил. Скоро он оправился и продолжал вместе с другими учить и повторять.
15 мая 1817 года, во вторник, выпускные экзамены в Лицее начались. Первый был по латинскому языку, второй — по закону божьему.
На второй экзамен прикатило из Петербурга такое множество черных ряс, что воспитанники ахнули. Попов пригласил князь Голицын — новый министр народного просвещения. Был он известным святошей.
17 мая на экзамене по российской словесности Пушкин читал свое стихотворение «Безверие» — о муках безбожника. Энгельгардт дал ему это задание не без умысла: ведь к вопросам религии Пушкин относился легкомысленно. В альбом Илличевского записал:
Ах, ведает мой добрый гений,
Что предпочел бы я скорей
Бессмертию души моей
Бессмертие моих творений.
Последний, пятнадцатый, выпускной экзамен по физике состоялся 31 мая…
Экзамены окончились, а с ними окончились шесть лет ученья, шесть лет лицейской жизни. Впереди у Пушкина был Петербург, жизнь неизведанная, новая. Она влекла, она манила. Но к чувству освобождения и радости примешивалась грусть. Товарищи, Лицей…
Пушкину верилось и не верилось: неужто, однажды проснувшись поутру, он не услышит лицейский колокол, не увидит товарищей… С кем же грустить и радоваться, кому поверять заветное, «что душу волнует, что сердце томит», кому читать стихи?
Свобода радовала и не радовала. «Сердце дробилось». Лицей, Лицей…
Они обменивались посланиями. В изрисованном, исписанном альбоме Пущина появились стихи Пушкина.
Взглянув когда-нибудь на тайный сей листок,
Исписанный когда-то мною,
На время улети в лицейский уголок
Всесильной, сладостной мечтою.
Ты вспомни быстрые минуты первых дней,
Неволю мирную, шесть лет соединенья,
Печали, радости, мечты души твоей,
Размолвки дружества и сладость примиренья…
Что было и не будет вновь…
И с тихими тоски слезами
Ты вспомни первую любовь.
Мой друг, она прошла… но с первыми друзьями
Не резвою мечтой союз твой заключен:
Пред грозным временем, пред грозными судьбами,
О милый, вечен он!
Сразу после экзаменов их отпустили в Петербург на три дня «для обмундирования» — заказать себе платье для выхода из Лицея.
В тот же день Конференция — профессора с Энгельгардтом решали их будущее, составили список, с каким чином и куда, в зависимости от желания, «благонравия и успехов в науках», выйдет каждый воспитанник.
Список не был еще составлен, а о нем уже сложили «национальную» песню, последнюю лицейскую «национальную» песню…
Этот список сущи бредни,
Кто тут первый, кто последний,
Все нули, все нули,
Ай люли, люли, люли!
Покровительством Минервы
Пусть Вольховский будет первый,
Мы ж нули, мы нули,
Ай люли, люли, люли!
Корф дьячок у нас исправный
И сиделец в классе славный,
Мы ж нули, мы нули,
Ай люли, люли, люли!
Поль[21] протекцией бояров
Будет юнкером гусаров,
Мы ж нули, мы нули,
Ай люли, люли, люли!
Дельвиг мыслит на досуге,
Можно спать и в Кременчуге.
Мы ж нули, мы нули,
Ай люли, люли, люли!
Не тужи, любезный Пущин,
Будешь в гвардию ты пущен.
Мы ж нули, мы нули,
Ай люли, люли, люли!
Пусть об них заводят споры
С Энгельгардтом профессо́ры.
И они те ж нули,
Ай люли, люли, люли!
Когда через три дня все вернулись в Лицей, список был уже готов. Кто ж в нем первый? Чье имя будет первым записано золотыми буквами на мраморной доске?
«Время близилось к выпуску, и начальство Лицея хотело, чтобы на мраморной доске золотыми буквами был записан Горчаков, по наукам соперник Вольховского, но большинство благомыслящих товарищей Вольховского просили, чтобы первым был записан Вольховский, потому говорили они: „Хоть у них отметки и одинаковые, но Вольховский больше старается и в поведении скромнее“, тогда начальство Лицея решило так: записать их обоих — первым чтобы был Владимир Вольховский, вторым князь Александр Горчаков» — так рассказывал близкий друг и биограф Вольховского Розен.
