Порт жил особой жизнью.
На площади перед Биржей матросы и шкиперы с купеческих судов вели торг устрицами, фруктами, пряностями. Тут можно было купить забавную обезьяну, разноцветных попугаев, диковинную морскую раковину.
Порт был поставщиком города. Отсюда водою по рекам и каналам доставляли на склады всевозможные товары и снедь. Со складов все это привозили в магазины, чтобы удовлетворить нужды и прихоти большого города.
«Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать»
Пушкин ближе всего столкнулся с деятельным «неугомонным» Петербургом в книжных лавках.
В те времена книгопродавцы и сочинители были тесно связаны. Книгопродавцы сплошь и рядом не только продавали, но и издавали книги. Пушкин еще в Лицее знал это. В «Исповеди бедного стихотворца» незадачливый поэт говорит священнику:
Я летом и зимою
Пять дней пишу, пишу, печатаю в шестой,
Чтоб с горем пополам насытиться в седьмой.
А в церковь некогда: в передней Глазунова
Я по три жду часа с лакеями Графова.
Графовым в насмешку называли графа Хвостова. Глазунов был одним из самых известных петербургских книгопродавцев.
Когда Пушкин в Лицее решил стать писателем, он знал из книг и рассказов, что это «опасная тропа», и даже сам отговаривал своего друга-стихотворца вступать на этот путь.
Не так, любезный друг, писатели богаты;
Судьбой им не даны ни мраморны палаты,
Ни чистым золотом набиты сундуки:
Лачужка под землей, высоки чердаки —
Вот пышны их дворцы, великолепны залы,
Поэтов — хвалят все, питают — лишь журналы…
Пятнадцатилетний лицеист писал эти строки, еще всерьез не задумываясь над тем, как живут в действительности русские поэты и можно ли вообще существовать поэтическим трудом. Оказалось, что нельзя. Да и мало кто пытался. Среди знакомых Пушкина не было ни вдохновенных певцов, которые бы ютились в подвалах — «под землей», ни стоиков, предававшихся писанию стихов на чердаках. Все обстояло гораздо прозаичнее: поэты снимали квартиры. Одни — похуже, другие — получше. За квартиру платили из жалованья, которое получали на службе. Почти все поэты служили. Служили Крылов и Гнедич, служил или метался в поисках места Батюшков. Жуковский преподавал русский язык жене великого князя Николая Павловича Александре Федоровне, получал «пансион» — четыре тысячи рублей в год.
Не служить и не иметь других доходов — значило обречь себя на нищенское существование.
А как же журналы, которые «питают» поэтов?
Кюхельбекер повез Пушкина в контору журнала «Благонамеренный», где печатался сам.
Собственно говоря, никакой конторы не было. Все дела журнала вершил в своей квартире его издатель Александр Ефимович Измайлов.
Жил он за Литовским каналом, в той части Петербурга, которая называлась Пески. В журнале его адрес указывался так: «…на Песках между бывшей 9-ой роты и Итальянской слободы в доме Моденова под № 283».
От Коломны до Песков путь был не близкий — на другой конец города. Пока извозчик тащился, Кюхельбекер успел порассказать про Измайлова. Чудак, шутник, добродушен, но грубоват. Служит в горном департаменте. Обременен семейством. Чуть ли не силою заставляет подписываться на свой журнал. И знакомых и подчиненных. Даже каких-то маркшейдеров в Екатеринбурге. Даже петербургских купцов. Ну, с этими, верно, подружился в трактире, где выпивал без чинов, и купцы его уважили.
«Отныне, мой милый друг, — сказал торжественно Кюхельбекер, — в мои гекзаметры заворачивают салаку и селедки. Вот участь поэтов».
Измайлов принял их в неприбранном кабинете, заваленном кипами журналов. Он был дюж, краснолиц, халат засаленный, на груди крошки табаку. В комнате кроме него обитали еще канарейка в клетке и моська по кличке «Венерка номер 2».
Разносчик с книгами и сочинитель.
Литография из ежемесячного издания «Волшебный фонарь» 1817 год.Свойственник Жуковского поэт Воейков, поместив Измайлова среди других писателей в своем «Доме сумасшедших», написал о нем:
Вот Измайлов — автор басен,
Рассуждений, эпиграмм;
Он пищит мне: «Я согласен,
Я писатель не для дам.
Мой предмет: носы с прыщами,
Ходим с музою в трактир
Водку пить, есть лук с сельдями…
Мир квартальных — вот мой мир».
Измайлов был действительно писателем не для дам. Пушкин знал его басни. Они были не бесталанны, но далеко не всем по вкусу. Их населяли квартальные, пьяные мужики и бабы, пиво, лук, ерофеич, соленая севрюга и прочие трактирные прелести.
«Благонамеренный» тоже напоминал окрошку: чего в нем не встречалось! Стихи Кюхельбекера, Дельвига, Баратынского, Пушкина буквально тонули среди всякой всячины: бездарных любительских стишков, «нравоучительных рассуждений», «истинных происшествий», сказок, басен, «восточных повестей», объявлений.
«На Петербургской стороне, в Полозовой улице, в доме вахмистра Унтова под № 947 живут две добрые и несчастные старушки — девицы Христина и Луиза Егоровна Цедельман… Обе они жили прежде без нужды своими трудами, но, будучи уже несколько лет одержимы болезненными припадками, не в состоянии теперь заниматься никаким рукоделием…
Издатель „Благонамеренного“ с удовольствием примет на себя обязанности доставлять сим несчастным старушкам пособие от благотворительных и сострадательных особ и даст в свое время в том отчет публике».
Такие объявления появлялись из номера в номер. Обездоленных в столице хватало. Измайлов им сочувствовал. Он сам нуждался. Журнал не обогащал его. Да и как могло быть иначе, если дело велось совершенно по-домашнему, спустя рукава, номера журнала опаздывали, а то и совсем не выходили из-за беспечности издателя. Пушкин рассказывал, что однажды, не выпустив журнала, Измайлов «печатно извинился перед публикой тем, что он на праздниках гулял». Извинение было в стихах:
Как русский человек на праздниках гулял:
Забыв жену, детей, не только что журнал.
«Благонамеренный» не питал ни издателя, ни поэтов.
Не лучше обстояло дело и в других местах. Как правило, в журналах поэтам не платили, тем более начинающим. «Платить за стихи? Помилуйте! Пусть скажут спасибо, что их печатают» — так рассуждали издатели.
Тут хочешь не хочешь, а приходилось служить. Если нет состояния, поместья.
У Пушкина их не было. Служить он не хотел. Но он во что бы то ни стало решил добиться самостоятельности.
Стремление к самостоятельности, независимости, чувство собственного достоинства отличали его с детства. Лицейское воспитание усилило это. В Лицее он смеялся над «сочинителями в прихожей» — угодливыми одописцами, которые вдохновлялись по заказу. Такие не гнушались подачками, являя собой нечто среднее между холопом и шутом. Их было немало в прошедшем XVIII веке. Он их презирал. Когда императрица Мария Федоровна прислала ему в Лицей золотые часы с цепочкой за стихи в честь принца Оранского, он их разбил о каблук.
Часы с цепочкой — подачка. Литературный гонорар не подачка. Его брать не зазорно. Это — плата за труд. И, добиваясь самостоятельности, он пришел к мысли, которую затем высказал в своем «Разговоре книгопродавца с поэтом»: «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать».
Если журналы не питают поэтов, он обратится к книгопродавцам, к издателям книг.
Лавки таких книгопродавцев, как Глазунов, Плавильщиков, Сленин, Заикин, в Петербурге знали все, кто разумел грамоте. Пушкин тоже знал их еще с лицейских лет. Правда, сперва заочно. Просматривая свежие газеты в лицейской Газетной комнате, он не раз читал такие объявления в «Санкт-Петербургских ведомостях»:
«В книжной лавке против Гостиного Двора Зеркальной линии, идучи от Невского проспекта по левую руку от ворот в крайней под № 1 Матвея Заикина, продаются следующие книги…».
Теперь он увидел эти лавки воочию. Его друзья-литераторы предпочитали из них две: Плавильщикова и Оленина.
Василий Алексеевич Плавильщиков открыл свою книжную торговлю в конце XVIII века. И что тогда особенно поразило петербургских жителей — лавка Плавильщикова была теплая. Обычно же книгами торговали вразнос или в открытых помещениях так, как описано в одном из тогдашних стихотворений:
Завален книгами гостиной двор Торжок,
Выходишь, например, на рынок за свечами,
Тут просвещение в корзинах за плечами,
Шаг дале — лавок ряд, в них полки в семь аршин,
Там выставлены все по росту книги в чин;
В кафтанах разных мод, или в тюках огромных
Иные век лежат в углах себе укромных.
Иду — глушит меня книгопродавцев шум;
Все в такт кричат: сюда! Здесь подешевле ум!
Всяк Митридат[28] из них, на память все читают.
Книг роспись предо мной — уступку обещают,
Лишь только б как-нибудь меня к себе привлечь.
В такие лавки зимой покупатели почти не заглядывали — боялись замерзнуть. А книгопродавцы для согрева в огромных количествах поглощали горячий чай.
