Семен Юшкевич
Кто-то на скале…
Жестокое наказание, которому мы подверглись, было скоро забыто. И я, и Коля после примирения простили отцу, Стёпе и даже злому мельнику — и опять зажили прежней жизнью, полной для нас интереса даже в трудные минуты. Совершенному забвению помогло ещё то обстоятельство, что отец прохворал несколько дней после происшедшего с нами, и страх матери, не отходившей от него, заразительно подействовал и на нас. В эти дни мы гораздо реже выходили из дома и, подчинившись общему настроению, разговаривали шёпотом, ходили на цыпочках и больше просиживали в своей комнате, со страхом спрашивая себя, — чем всё это кончится. Мать осунулась, побледнела, и когда сомнения за исход болезни особенно осаждали и тревожили её, она приходила к нам с бабушкой, усаживалась на кровать и долго плакала. Бабушка утешала её словами, такими душевными, что вырастала, как святая, и обе они плакали, а мы сидели ни живы, ни мёртвы, испуганные их слезами и почему-то считали себя виновными в несчастье. И в эти несколько ночей страха о неизвестном грядущем, рисуя себе живо осунувшееся лицо отца, которое выплывало предо мной из темноты таким добрым и дорогим, я страстно каялся в том, что некогда желал ему зла. Исчез весь ужас, который он наводил на нас в свои злые минуты, и осталось одно только гнетущее чувство, что хорошее, бывшее в нём, которым он окружал нас, может навсегда исчезнуть. Вот тогда-то и получил моё и Колино прощение злой старый мельник, который в порыве наших покаянных и великодушных чувств превратился в доброго старого мельника, и были моменты, когда ночью же хотелось побежать к нему, рассказать то, что в нашей душе, целовать его… Но в одно счастливое утро этому кошмарному гнёту наступил конец. Доктор, приезжавший ежедневно, сделал свой последний визит; в комнате папы в первый раз раздался смех и в один миг не стало, тронулось и пропало очарование страха. Раскрылись окна, двери; в комнаты ворвался живой воздух, — живые, горячие лучи солнца; затопали, завозились, застучали на кухне, и хозяйственная машина, приостановленная на время, опять завертелась по-старому. Как приятно было чувствовать пробуждение жизни кругом себя! Ничего для себя не хотелось: хотелось только наблюдать, как быстро оживали смелые звуки в этих, мёртвых ещё вчера от нашего отчаяния, комнатах, задушевную улыбку на губах бабушки, спокойную, уверенную радость матери… Всё было запущено в доме и теперь она важно, как бы отвоевав чуть не ускользнувшее из рук царство, приводила владения свои в порядок. Нас пустили к папе, и как радостно забилось моё сердце, когда я бросился ему па шею, хотя едва узнал его: так сильно изменилось его лицо.
— Ну, ничего, дорогие мои, — бормотал он в ответ на наши ласки. — Напугал я вас, а вот и успокоил.
Он засмеялся добрым хорошим смехом, и я перестал себе верить, что когда-то боялся его.
— То был другой папа, — подумал я, — а этот другой, и этого я люблю.
Коля сидел подле него и держал его за руку.
— Милые мои, — произнёс отец опять, — я знаю, как вы тревожились. — Он осмотрел нас любовно. — Мама мне обо всём рассказала. Ну, спасибо, спасибо, защитники мои. И я своих стариков так любил…
Он сказал это задумчиво, но как-то особенно радостно.
— Я, дети, своего отца и мать свою зову стариками, — откровенно заявил он нам, — и меня вы, когда вырастете, тоже стариком будете звать. Очень приятно мне называть их стариками. Они были для меня самыми дорогими и лучшими стариками в мире. Простые они были… и ничего этого не было у них.
Тут он указал на всё, что было в комнате дорогого и ценного.
— Вы, папа, совсем выздоровели? — спросил я.
— Слава Богу, Павел, — он любил называть меня Павлом, когда был расположен, — совсем выздоровел. Ну, полежу немного, отдохну, — а там опять в жизнь, в жизнь!
Удивительно радостно произнёс он это «в жизнь». Будто ему вырвали крылья, а теперь они подросли, и он только ждал, чтобы они заострились.
— Вот что, дети, — произнёс он после молчания, — как только выдастся свободное воскресенье, возьму вас на Волнорез. Всё время, что лежал, думал об этом. Там мы отпразднуем моё выздоровление. Наловим рыбы, выкупаемся, и отлично проведём вместе денёк. Мало, ведь, я с вами бываю, дорогие мои. Что, Николай? Возьмём маму, провизию — и марш на весь день.
Тут уже мы разом все заговорили и подняли такой шум, что привлекли мать. Она вошла с нахмуренными бровями, но в глазах её играло сияние счастья. Она стала упрекать отца, что он себя вести не умеет, что он себя губит, но всё с таким прелестным выражением в глазах, что папа не осмелился возмутиться против этого нежного тиранства. Нас же она выгнала и мы, выбежав с шумом, на пороге три раза прокричали:
— Мы поедем на Волнорез!.. Мы поедем на Волнорез!..
Во дворе мы не остались и с гиком побежали на гору. Потом крикнули Стёпу и полной рукой взяли все радости чистого воздуха, беззаботной игры и охоты на горных зверей. Приятно потекло время.
Дни, между тем, стали уже очень жаркими, сухими и ослепительными. Земля вся во дворе и на горе растрескалась, запылилась; запылились и травы, посерели и стали увядать; душистый запах их пропал. Воздух сделался горячим и неприятным. В нём носилась жгучая пыль, и даже в тени теперь трудно было дышать. Небо же было высокое, пустынное, и в нём сверкали и переливались нестерпимые для глаз лучи. В доме у нас царил полный порядок. Отец, оправившись, стал выезжать, и надзор за нами опять ослабел. Мама, страдавшая от жары и никогда не выносившая её, просиживала по целым дням в своей комнате, где было чуть прохладно от сделанной темноты; она только по вечерам открывала ставни и окна — и все приказания по хозяйству отдавались здесь же в темноте. Приходила кухарка, и мать, не видя её, казалось, рассовывала по углам свои слова, которые уже сами, как будто чудом каким-то, доходили до ушей кухарки. Кухарка, в свою очередь, не видя матери, говорила глухим голосом, как в трубу, а в кухне жаловалась на то, что во тьме не может держаться на ногах и когда-нибудь этак свалится там. Туда же приходил старик Андрей и держал руки по швам, выслушивая приказания, — он очень почитал маму. Этот никогда не переспрашивал, не перечил и только отвечал, поднимая, неизвестно почему, голову: «Точно так, барыня моя» или: «Слушаю, барыня моя».
С Машей же всегда случалось несчастье во время этих переговоров. С каким-то упорством, способным привести в отчаяние, она каждый раз, когда входила в тёмную комнату матери, как нарочно, натыкалась на мебель, непременно опрокидывала её, и грохот казался вдесятеро сильнейшим оттого, что падение происходило в темноте. Мама же неизменно бросалась к ближайшему окну, быстро раскрывала ставни и бедная девушка, ослеплённая вдруг залившим её светом, закрыв лицо руками, выбегала из комнаты и, спрятавшись в каком-нибудь углу, начинала плакать. Обыкновенно мама тотчас же пускалась на поиски, находила её, утешала — и дело хозяйственное вновь шло своим порядком. Но после такой истории мать обыкновенно расстраивалась, окончательно пряталась в своей чёрной комнате, — как мы её звали, — и до вечера уже не выходила оттуда, боясь показаться там, где носились сухие и горячие солнечные лучи, и никого не беспокоила. Когда отец приезжал домой, то обыкновенно раньше всего шёл здороваться с мамой, Но жара на время изменила и этот порядок, и теперь, когда он приезжал, то перво-наперво, не снимая даже шляпы, прямо шёл в ванную комнату, где уже Андрей, охладивши льдом воду, поджидал его. Отец долго оставался там. Плескание, громкий и удовлетворённый голос его неслись по всему дому, так что купался, казалось, не один человек, а несколько. В ожидании его мать начинала хлопотать в столовой, а Маша отправлялась на поиски за нами.
И только мы да ещё бабушка равнодушно переносили эту колючую жару и как бы насмехались над нею. Бабушка, по своему обыкновению с чулком в руках, просиживала весь день в беседке и нарочно подставляла спину лучам, прищуривая глаза от наслаждения, когда её особенно припекало, будто вместе с лучами в её тело входили и свежесть, и здоровье, и жизнь. Часто она засыпала в этой позе, с выставленной спиной лучам, и на желтоватом лице её блуждала довольная улыбка. Тогда подстерегавший этот момент любимец её, старый, серый, в пятнах кот, устраивался на её коленях, забирал в свои передние лапы клубок ниток, и все трое, — бабушка, кот на ней и клубок у кота, — мирно спали и солнце своими жгучими белыми пятнами тихо ползло по ним, с кота на клубок, с клубка на бабушку…
Что касается нас, мы продолжали пропадать на горе, занятые постройкой подземных печей, где жарили па железных листах иногда хлеб, иногда бабочек и лягушек, или прорывали туннели, строили из жёлтой глины дома, лепили из неё же головы людей, птиц, и только чаще бежали к нашему «ключу» или к морю и совсем почернели от загара.
