Но вот засуха прервалась… Это было часа в четыре дня. С моря вдруг быстро потянулись к нам толстые, пышные, как бы разбухшие от воды, тучи; в вершинах старых акаций зазвенел ветер, а ласточки взвились так высоко, что стали казаться не больше обыкновенных комнатных мух. Посреди двора винтом закружилась пыль. Ветер поминутно рвал и разносил в воздухе всё, что попадалось ему: бумажки, засохшие листья. В моменты затишья нам слышны были встревоженные голоса соседей. Захлопывались окна, ставни. Голуби спрятались в голубятне и с любопытством выглядывали из своих окошечек.
Большая длинная туча всё быстрее шла к нам, и освещённый край её казался прекрасным густым снегом. По ту сторону моря, на белый домик уже падал дождь косым рядом струй, и я, глядя на него, радовался, что этим туча опорожнится и нас минет гроза. Но темнело. Вверху поминутно трещали отрывистые сухие звуки грома. Пахучий, мокрый ветер, вдруг прилетевший, опьянял меня. Грудь великолепно дышала. Встревоженные голоса взрослых теперь, когда был день, вызывали во мне сумасшедшую энергию. Я уже подпрыгивал на одной ноге, вертелся, дрался с ветром и пел: «Дождик, дождик, перестань» …
Ко мне долетали слова этой детской песни, теперь нёсшейся изо всех дворов, и чувство близости со всем миром товарищей вливало излишек энергии в мою взволнованную душу. Хрипловатый и насмешливый голос Стёпы, будто перебрасываемый кем-то через невысокую ограду, отделявшую наш дом от того, где он жил, как магнит притягивал меня к себе. Это было безумно хорошо.
— Коля, Павка! — раздался вдруг крик бабушки, — ступайте в комнаты, гроза собирается…
Ещё потемнело. Загудел и задрожал воздух. Опять зашумел ветер и отнёс её слова от меня. В окне показалась мать и голосом и знаками стала звать нас. Сверкнула молния, и мама, отшатнувшись, закрыла лицо руками. Грянул гром. Задорно закричали над нашими головами ласточки, как бы зовя нас к себе, и мне страстно захотелось взвиться, лететь и петь. Вдруг где-то с силой хлопнула форточка, зазвенело разбитое стекло и вслед за этим раздался жалобный плаксивый голос хромой Дарьи, жены столяра Петра:
— Ах ты, Господи, Боже мой!.. вот и заработала. Стекло-те вставить теперь, вынь 20 копеек и отдай. Чтоб-те разорвало, — ругнулась она, неизвестно к кому обращаясь.
— Коля! — кричала мама, — Павка!
— Сейчас, сейчас! — нетерпеливо откликнулся Коля. — «Вот любит кричать, — проворчал он, — сейчас же и бабушка заноет», — и дерзко крикнул:
— Теперь, бабушка, зовите вы: Коля, Павка!
Он так чудно завизжал, что и я взвыл от восторга. Мама пригрозила ему из окна пальцем.
— Всё это папе будет известно, — расслышали мы, — зададут тебе опять порку.
— Мне не привыкать, — равнодушно ответил он, оглядывая небо.
— Ты опять принимаешься за дерзости! — вспылила мать.
— Вот странно, — шепнул мне Коля, — она мне говорит дерзости и меня же обвиняет. — Я вас не трогаю, — продолжал он переговоры, — а вы мне мешаете. Даже на небо нельзя смотреть, — и опять шепнул, — сейчас бабушка крикнет: «Коля, Бога ты не боишься».
— Коля! — крикнула бабушка, — Бога побойся!
Я опять рассмеялся, а Коля весело прибавил:
— Видишь, я говорил, — и бросил насмешливо, — боюсь, бабушка, ужасно боюсь, оттого и на небо смотрю.
В окне смешно метался грозивший нам палец. Вдруг грянул оглушительный гром и, как будто подле нас, упал. Казалось, что небо раскололось надвое. Мы запрыгали от восторга. Но внезапно и нежданно подле нас очутилась мама, схватила каждого за руки и потащила за собой, крича:
— Сегодня же всё будет известно папе, — никаких у меня сил нет с вами!..
— А почему не завтра? — шалил Коля, делая вид, что хочет вырваться из её рук.
— Иди, мальчишка, иди, — выходила мать из себя.
— А почему не сегодня? — с холодным равнодушием дразнил Коля.
Наконец, нас втащили в комнаты. Все двери и ставни как бы по волшебству закрылись, и мы остались словно под арестом, прислушиваясь, как разыгрывалась гроза. Коля скомандовал: «в детскую» — и через минуту мы уже были в своей комнате и с завистью выглядывали из окна во двор. Всё больше темнело в нашей комнате и на языке так и вертелось сказать: «Небо нахмурилось и детская нахмурилась».
Справа на горе трава бессильно прилегла и от ветра вся трепетала, точно он бил её, а она пыталась вырваться и не умела. Гудели стёкла в рамах. Андрей торопливо перебежал двор с ломом и лопатой в руках. На крыльце на миг появилась Маша и резким голосом прокричала что-то Андрею. Тот, не останавливаясь, махнул рукою, а Маша ещё громче закричала и скрылась в комнаты, хлопнув дверьми так, что в коридоре окна зазвенели. Сверкнула молния. Я бросился в сторону. Коля осветился зелёным светом. Запахло странным чем-то, и я задрожал от непонятного волнения. Грянул гром, но теперь уже над самым двором, и точно чей-то сухой, короткий смех раздался вслед за ним. Сейчас же ударил дождь, сильный, жестокий, кричащий, и в струях его, как угри, короткие и вертлявые, извивались молнии. Я сидел, как пришибленный; и руки, и ноги у меня дрожали. И каждый раз, когда молния, лизнув заднюю стену, освещала комнату страшным светом своим, я вздрагивал и закрывал лицо руками. Коля совсем упёрся лицом о стекло и, не отрываясь, смотрел во двор. С горы бежала мутная грязная вода и по устроенному стоку направлялась к воротам, откуда уходила на улицу. Опять торопливо пробежал Андрей с мешком в виде башлыка на голове: теперь он был босой и ноги его были оголены выше колен. Что-то, видно, не ладилось у ворот, и он бежал с лопатой в руке дать выход воде, которая уже начала подниматься и угрожать нашей квартире. Прошло томительное мгновение… Мать с зонтиком в руке, поддерживаемая Машей, показалась перед нашими окнами. Андрей скрылся. И вот в это самое мгновение, когда казалось, что никогда дождь не прекратится, что всегда было и будет так и что больше не появится солнце на небе, в это самое мгновение я услышал грохот от въезжавшей в наш двор повозки. Я вскочил от изумления, подбежал к окну, прилип к нему и во все глаза стал глядеть. Мама повернула назад, в комнату. Появился и Андрей. Действительно, во двор въезжала повозка. Подле неё шёл извозчик, который жестоко бил лошадь; она тяжело и не спеша передвигалась, будто удары не трогали её, и от неё шёл густой пар. Она вязла в грязи и вместе с ней вязли колёса, и всё это так, должно быть, злило извозчика, что он колотил кнутом и лошадь и землю, и самого себя по голове руками. Сзади, сторожа добро своё, шла женщина, закутанная в шаль так, что не видно было её лица. Несколько подальше, еле передвигая ноги, шёл старик, постукивая палкой впереди себя; его под руку вёл мальчик.
— Кто это? — спросил я Колю, заинтересованный.
— Новые жильцы, — ответил он. — Должно быть, бедные, — прибавил Коля, провожая глазами повозку и людей.
— Должно быть! Старик совсем странный какой-то. А, может быть, они нарочно так переоделись, — пришло мне вдруг в голову, — и они разбойники!?
— Старикашка этот? Никогда такой старик не может быть разбойником.
— А может быть!? Ничего нельзя, Коля, наверно знать. Он вот худой и старый теперь, — а наступит ночь, и он вспухнет и сделается великаном. Надо папе сказать, — решил я, испуганный своими мыслями.
Между тем буря незаметно унялась. Дождь всё не переставал и лил теперь медленно, не спеша, без выражения, без той резкой мощи, которая так пленяла меня. Во двор нельзя было уже выходить и весь остаток дня пропал для нас. От скуки я перепачкал двери и стены всеми имевшимися у меня красками, и мне угрожала в перспективе хорошая головомойка от матери. Незаметно подкрался вечер, и глядеть из окна во двор сделалось неприятно: так угрюмо вырисовывалась тёмная громада горы, и так хмуро мерцали огни в квартирах наших соседей. Казалось мне, что я очутился ночью в поле, далеко от города, и то, что город был освещён, а кругом было темно, рождало в душе непередаваемую печаль, сожаление о чём-то. Маша внесла лампу к нам и позвала пить чай. Из столовой донёсся кашель отца. Настроение разрушилось и перестало быть, как перестаёт быть слово, написанное мелом на доске и стёртое губкой. После чая я принялся за Дон Кихота…
На следующий день опять шёл дождь. Нас не выпускали во двор, и мучение скуки стало ещё горше, когда отец почему-то усадил нас за книжки. К вечеру, однако, распогодилось, и только на третий день после грозы, когда нас выпустили, мы, наконец, наверстали потерянное. Все следы бури и вчерашнего дождя совершенно исчезли. Земля, хотя кое-где ещё была мягка и черна на вид, высохла; травы и деревья как-то примолодились, позеленели и выглядывали как в первые дни весны, а гора опять стала удивительно нарядна и вся блестела, залитая солнцем.
Я нагнулся, достал камешек и изо всей силы бросил его на гору. Но сейчас же остановился, поражённый и изумлённый тем, что бросилось мне в глаза. То, что я увидел, было так необычно, что я глазам не поверил. На самом верху третьей площадки сидел кто-то… На выступе скалы, который считался нами самым недосягаемым местом, не только для человека, но и для птицы и животного, находилось какое-то существо, похожее на муху, на птицу, на человека… Я протёр глаза, думая, что мне померещилось, взглянул вторично, опять опустил глаза, вновь посмотрел… Сомнения не было: на выступе скалы кто-то сидел. И не только сидел, но смотрел, по-видимому, на море, на белый домик. Я живо обернулся, схватил Колю за руку и выразительно указал ему на скалу…
