Говорят, что у президента Академии наук нет ни капельки свободного времени, и день его расписан не только по часам, но и по минутам.
Вот, например, в 9 часов 35 минут он совершает великое научное открытие, а уже в 9 часов 36 минут он торопится на научный конгресс, чтобы поведать всему учёному миру о своём открытии. И так с утра до вечера крутится бедный человек, словно он не президент, а белка, которую посадили в колесо.
Воображаю, как хочется президенту погонять в футбол с младшими научными сотрудниками или бросить всё, вскочить на велосипед и помчаться куда глаза глядят. Но нельзя. Президент не может даже на минуту оставить науку. Не имеет права.
Наверное, я единственный, кто может понять и пожалеть президента. Потому что у нас с ним одна доля, одна судьба.
Хотя я не президент Академии наук, а всего лишь школьник по имени Сева и по фамилии Соколов, но у меня, как и у президента, нет ни капельки свободного времени, и я тоже, как и президент, могу лишь мечтать о том, чтобы поиграть в футбол или покататься на велосипеде.
Но детские забавы не для нас с президентом. На такие пустяки нам просто жаль нашего драгоценного времени.
Каждое утро я встаю с одной мыслью — надо прожить день так, чтобы не потерять понапрасну ни минуты…
Будильник кашляет раз, другой. Наверное, прочищает горло перед тем, как затянуть утреннюю песенку. Но не успевает. Я бросаюсь на будильник, как вратарь на шайбу. В будильнике что-то щёлкает, и он обиженно замолкает. А чего обижаться? Не хватало ещё, чтобы его грохот разбудил папу с мамой. Пусть поспят подольше.
Я выкатываю из-под дивана гантели и принимаюсь размахивать ими. Чувствую, что прямо на глазах мускулы наливаются силой. Тогда я закатываю гантели под диван и направляюсь в ванную.
Из спальни показывается папа. Он в пижаме, спросонья почёсывает волосатую грудь.
— Доброе утро, папа, — говорю я. — Я перехожу к водным процедурам.
— Мо-о-о-л-о-о-дец! — одобрительно зевает папа, растягивая слово «молодец» так, будто в нём не два «о», а, по крайней мере, сто или тысяча.
Облившись холодной водой и растеревшись жёстким махровым полотенцем так, что кожа у меня становится красной, словно у индейца из племени сиу, я выскакиваю из ванной и вижу маму. Она сидит перед зеркалом и причёсывается.
— Доброе утро, мама. — Я чмокаю маму в щёку.
— Жоброе жутро, жынок, — произносит мама на совершенно непонятном языке, потому что ей мешают говорить приколки, которые торчат изо рта.
Я прекрасно понимаю свою маму, потому что слышу это каждое утро и знаю, что мама со мной поздоровалась.
Когда я запиваю горячим чаем яичницу, в кухне появляется папа. Он побрился, сбросил пижаму и облачился в наутюженные брюки и полосатую рубаху.
— Ты пойми, — говорит папа, — если бы у нас с мамой в своё время были такие возможности, как у тебя, то мы бы…
Папе не хватает слов. Он руками пытается показать, что бы натворили мои папа с мамой, если б им жилось, как мне. Получается что-то круглое, вроде воздушного шара.
Но и руки не способны выразить то, что хотел бы сказать папа, и поэтому он добавляет:
— Ого-го-го!
Мне становится неудобно, что я сижу и распиваю чай, когда необходимо вовсю использовать предоставленные мне возможности.
— Извини, папа, — вскакиваю я. — Мне пора в школу.
Я подхватываю сумку, набитую учебниками и тетрадями, и выбегаю на лестничную площадку. Вдогонку мне летят мамины слова:
— Сынок, осторожнее переходи улицу!..
Приколки уже перекочевали в мамины волосы, и потому мама говорит на понятном языке.
На площадке я нажимаю кнопки сразу трёх лифтов и жду, какой придёт первым.
Наш дом — самый высокий в городе, в нём — двадцать этажей. Да ещё архитекторы поставили его на горку. Поэтому с последнего, двадцатого, виден весь город, а с нашего, десятого, — только полгорода.
Щёлкнула кнопка — остановился лифт. Раздвинулись дверцы, и мне показалось, что в кабине пожар. Но тут же я улыбнулся — в лифте был Гриша, а пылала его голова. Гриша такой огненно-рыжий, что, лишь глянув на него, невольно ищешь глазами ведро с водой или шланг — поскорее залить этот огонь, как бы и в самом деле пожар не случился.
Я очень обрадовался Грише, потому что не видел его, наверное, сто лет. Да, точно, мы не виделись друг с другом сто лет.
— Видал? — вместо приветствия Гриша распахнул куртку и показал бинокль в чёрном футляре.
— Настоящий? — Я облизал губы.
— А то какой?! — фыркнул Гриша. — Настоящий, военный. Мне дядя Витя дал.
Дядю Витю, полковника-артиллериста, я знал, он жил на седьмом этаже.
— Насовсем? — я не сводил глаз с бинокля.
— Само собой, — сказал Гриша. — Бери, говорит, Григорий, и храни на память о нашей дружбе.
— А зачем тебе бинокль? — неожиданно спросил я.
Хотя сам прекрасно знал, зачем нужен человеку бинокль, — видеть то, что никто не видит.
— Пока секрет, — напустил на себя загадочный вид Гриша.
Конечно, я не ждал, что Гриша выложит тут же всю правду, но всё-таки обиделся.
— Молодые люди, вы едете или беседуете? — К лифту подошёл сосед — толстяк с папиросой в зубах.
— Едем, — сказал я.
В молчании мы спустились вниз, и на площадке первого этажа Гриша шепнул мне:
— Выходи днём, вместе поглядим…
Гриша подмигнул и похлопал по чёрному футляру бинокля.
Я лишь кивнул, потому что отвечать было некогда — я опаздывал в школу.
Прямо перед нашим домом, если спуститься в долину, как любит говорить мама, находится школа. За ней — другая, выложенная из тёмно-красного кирпича, очень красивая да ещё с бассейном.
Но эти школы не для меня. Они обыкновенные, средние. А я езжу в специализированную. И хотя до неё — пять остановок на троллейбусе, я езжу, потому что эта школа с углублённым изучением английского языка. Попросту говоря, английская школа.
Я спускаюсь вниз к остановке, сажусь в троллейбус и достаю из сумки «Робинзона Крузо». Художественную литературу я читаю только в дороге — другого времени у меня нет.
Гляжу на картинку — по тропинке в широкополой шляпе шагает бородатый Робинзон. Неожиданно Робинзон подмигивает мне и хлопает себя по кожаной куртке.
Да это же не Робинзон, а Гриша!
Я закрываю книжку. Легко сказать — выходи днём, вместе посмотрим, а если не получается?
Но что собирается смотреть Гриша?
Класс, грохнув крышками парт, поднялся. Чуть помедлив, встал и я.
— Здравствуйте, дети! — сказала Клавдия Васильевна.
Учительница с улыбкой оглядела всех ребят, а мне еле заметно кивнула.
— Садитесь, дети. Достаньте тетради, проверим домашнее задание.
Я достаю тетрадку по письму, а следом за ней упитанный том «Физики для любознательных». Её мне дал полистать А-квадрат — о нём я ещё расскажу. Тетрадку я кладу раскрытой на край парты. Если Клавдия Васильевна захочет проверить, пожалуйста, я выполнил домашнее задание. Но я уверен, она не захочет.
Клавдия Васильевна прекрасно знает, что я всё знаю, и потому почти никогда меня не вызывает.
Школу я люблю, потому что в школе я отдыхаю. Школа для меня единственная передышка перед самым главным. Перед тем, что начнётся, когда прозвенит звонок с уроков.
Поэтому в школе самое важное для меня — набираться сил, не отвлекаться по пустякам и не заниматься всякой чепухой, ну вроде того, чтобы отвечать на уроках.
Клавдия Васильевна меня не отвлекает и другим запрещает это делать.
Вот и сейчас она на цыпочках прошла мимо моей парты и даже не бросила взгляда на раскрытую тетрадь. Ну и правильно, чего зря время терять, проверять там, где всё в порядке.
Я сказал — моя парта. Верно, моя, собственная. Ведь сижу я на парте один. Может, потому, что некого со мной рядом посадить, может, потому, чтобы никто мне не мешал.
Я уткнулся в толстый том «Физики для любознательных». Правда, я с трудом продирался сквозь джунгли формул. Не выходил у меня из головы Гриша — что он там затеял?
Сегодня я впервые с нетерпением ждал переменки. Хотя переменки, честно говоря, я не люблю. Единственная от них польза — можно выпить чаю с булочкой. На это удовольствие мне хватает пяти минут большой переменки. А куда девать остальное время? А чем заниматься на других переменках?
Наконец звонок! Я с наслаждением захлопнул «Физику для любознательных».
Мальчишки с гиканьем выскочили из класса. Девчонки, разбившись на стайки, принялись шушукаться.
Я неторопливо поднялся и подошёл к окну, у которого стояли три девчонки и, перебивая друг дружку, что-то рассказывали.
При моём появлении девчонки затихли. Они глядели на меня с обожанием. Я был для них загадочной личностью вроде Штирлица.
