Здесь рассказано о мальчике и девочке. О том, как они в первый раз полюбили. И больше ни о чем. Кому не интересно, пусть пока отложит книгу и попробует к ней вернуться как-нибудь в другой раз.
Такой уж выдался день сумасшедший. Бывает.
Мэттью Скотт Баррелл встал с правой ноги и под душем распевал по-сорочьи,[1] потому что день начинался, по всему судя, как раз такой, и во время завтрака он не спихнул со стола кружку с ананасовым соком или там еще что-нибудь, и раз в жизни все вообще шло как по маслу, и его личная счастливая звезда, должно быть, уже всходила на востоке. Иного объяснения не придумаешь.
В такой день перекидываешь листок календаря и глядишь на дату с изумлением. Тебя словно вдруг током дернуло. Сегодняшний день, он сегодня впервые, его никогда еще не было — и никогда больше не будет.
Само по себе это еще не делает его таким уж необыкновенным днем, началом великих перемен, но что-то все-таки в воздухе чувствуется» Затаилось и ждет открытия. Золотая жила, например, или, скажем, новый мир в иных измерениях. Неизвестно почему, пульс у тебя начинает биться с частотой девяносто восемь ударов в минуту. Предынфарктное состояние, да и только. Это в пятнадцать-то лет.
Мамин голос:
— Не задерживайся сегодня после школы в спортзале, хорошо, Мэтт? Не забудь, что сегодня — третья среда месяца, я вечером ухожу.
На полдороге к воротам кричишь ей в ответ:
— Ладно, мам! Не беспокойся, мам! Можешь не сомневаться, мам! Приеду электричкой шестнадцать тридцать одна!
И топаешь на станцию. В портфеле — домашние задания, все чин чином, все сделано, написано, в коробке — завтрак. На душе легко. Задачки по математике решены и сошлись с ответом. Французские глаголы заучил назубок, что твой попугай. Шагаешь так, будто росту в тебе добрых десять футов пять дюймов, а не наоборот, пять футов и десять дюймов на босу ногу. Ну небожитель, и только. Ни пятнышка на горизонте.
Светит летнее солнышко. Небо ясное, синее.
Новые ботинки нигде не жмут.
И со всех сторон птицы поют как полоумные.
По шоссе несутся на службу машины, каждый болт, каждую пружину распирает радость жизни и быстрого движения.
Через улицу задорно перемигиваются светофоры.
Почтальон свистит в свой свисток, будто кто-то с флейтой карабкается все выше и выше по пожарной лестнице:
«И-и-и-и-и-ип!»
Чуть настроение не испортил.
Над закрытым шлагбаумом качается красный сигнал, туда-сюда, мимо проносится дальний поезд, в окнах лица, лица, лица, и ритмично клацают на стрелках колеса.
Вот бы положить на музыку.
Из переулков, из-за поворотов идут и идут ребята, все чистенькие, умытые, в серых фланелевых пиджачках, и на ходу обстреливают друг друга зелеными желудями.
И если он впадает в красивости, так ведь такой уж сегодня день. Поневоле впадешь. Старик Мак-Нэлли, учитель английского у них в четвертом классе, плюхнулся бы в кресло и сказал, обмахиваясь:
— Баррелл, у тебя, наверно, жар.
Ну да.
Самочувствие отличное.
— Здорово, Жиртрест. Здорово, Джок. Здорово, Стивен. Привет, Кейт. Неумеха, привет.
Все как в любой другой день. На первый взгляд. Все старые ребята. И слова те же самые.
— Эй, ты, Жиртрест, поосторожнее, смотри, куда тыкаешь своей паршивой клюшкой! В морду, что ли, захотел?
На первый взгляд, все как обычно. А оказывается, совсем не то. Чувствуется какое-то электричество. Трудно объяснить, но вроде как бы находишься под током. Вроде как если такой день прозевать, простоять попусту, опустив руки, это будет все равно, как епископ в соборе провозгласил бы: «Бога нет!» (Вот это образ! Ну прямо в духе старого Мак-Нэлли!)
Такой день надо хватать на лету, покуда он не пронесся. Встать, например, во весь рост на перроне и крикнуть всем-всем:
«Сегодня я не ваш! Сегодняшний день — для меня! Не сяду я в вашу чертову электричку. Что мне захочется, то и сделаю, раз в жизни!»
Например, что?
Ну, например, можно проехать на электричке до конца. Правильно, будут знать. Чем плохо? Не сойти, а доехать до самого конца.
А вот и она, дергаясь и визжа тормозами, останавливается у перрона, эта электричка, на которой Мэтт ездит каждый божий день с тех пор, как кончил начальную школу в незапамятную старину. Опять подъезжает к перрону, и впереди машинист выглядывает из оконца, как всегда нахмуренный, вне себя от страха, как бы кого-нибудь из шалой ребятни не угораздило сверзиться с платформы на рельсы.
Рано или поздно это должно случиться. Кто-нибудь из этой шалой ребятни в конце концов поплатится за свои шалости. А вот поди ты их предостереги. Не слушают никого, сумасшедшие дети. Им даешь свисток, а они смеются. А переедешь которого-нибудь, боже избави, как жить тогда дальше? Будешь остаток дней ломать голову над тем, как бы повернуть часы вспять и начать этот день заново. Чтобы успели сработать тормоза. Чтобы свернули с рельсов колеса. Да только состав разве свернешь с рельсов, на которых лежит кто-то маленький? Состав не может не идти туда, куда он идет. Бесповоротность — так это называется. И ты на всю жизнь останешься для посвященных тем машинистом, что переехал ребенка. Хотя маленький дурень сам просто сунулся под колеса.
Но сегодня день — не для этого. Не для машиниста, замершего у окна. Сегодня — другое. Мимо Мэтта промелькнули два слова над головой машиниста: «Узловая Раздолье».
Четвертый год эти два слова каждое утро в восемь пятнадцать, замедляя ход, проплывают над Мэттом, а он всякий раз задирает голову и прочитывает их: мало ли что, может, поезда пошли не по расписанию и это не его электричка. Мало ли, вдруг какой-нибудь олух из Департамента железных дорог вздумал пошутить и переменил станцию назначения его электрички на Элис-Спрингс, например, или Кейл-Йорк.
Узловая Раздолье!
До чего же красивое название!
Всю жизнь живешь в городе, за домом у тебя с утра до ночи каждые пять минут проносятся поезда, по железнодорожному полотну, можно сказать, ходить учился, а вот поди ж ты, ни разу не поднял головы, не рассмотрел толком, что это за станция такая, куда можно попасть на школьной электричке, если не сойти на третьей остановке, в Восточном Теддингтоне, а проехать дальше, до конца.
Ай-яй-яй!
И вдруг оно всходит прямо над тобой, и ты читаешь: «Узловая Раздолье!»
Будто кто-то тебе телеграмму прислал, или протрубил над ухом, или воткнул тебе булавку в одно место.
Потрясающее название!
Узловая Раздолье!
Это, должно быть, где-нибудь на широкой-широкой, неоглядной равнине. Где земля желтая, травы выгорели на солнце и тучи пыли встают до неба, как в песне поется.
Где-то там сходятся две дороги. Одна идет на север, другая на запад. И они пересекаются. Вокруг, куда ни глянь, пасутся стада овец. Тысячи темных точек. Жарища там адова, на равнине, где сходятся две дороги и где скачет на лошади Большой Мэтт Барреля.
— Ребята, закрывайте двери. Что вы, не понимаете? Будешь так висеть, тебя в два счета срежет.
— Срежет?
Ничего себе.
— Хорошо, мистер, конечно.
Дверь с грохотом захлопывается, но ребята продолжают набиваться в вагон через вторую дверь. Тонны ребятятины.
Ну вот. Совсем как в обычный день. Угодил в давку.
Сардинный экспресс.
Иначе как на лошади там нельзя. Да разрази меня гром, ну кто же, кроме последнего болвана, захочет пыхтеть на велосипеде в таком месте, которое называется Узловая Раздолье? Где вокруг — тысячи овец. И пахнет кожами и пылью. Пыль из-под овечьих копыт плывет по широкой равнине, подсвеченная закатным солнцем, как на глянцевых высокохудожественных открытках.
Опять красивость? Ну и что ж. Такой уж сегодня день.
Да, иначе как на лошади там невозможно. На могучем сером скакуне той масти, которая называется белой. Вот он, Мэтт, полюбуйтесь. Большой Мэтт едет верхом, непринужденно придерживая поводья в одной руке.
И потом там еще эта девчонка.
Обыкновенные девчонки, они, конечно, тоже ничего. Для других. Но что касается Большого Мэтта, то тут должна быть такая — закачаешься. А то он и не посмотрит даже. Чтобы волосы золотые россыпью до пояса. Мягкие, как шелк, и пахнут цветами, заденут по лицу — у тебя сердце так и екнет. Она уйдет, а аромат остается, будто она разбросала вокруг пахучие цветы. Розы там или боронию, в таком роде. Нюхаешь и прямо балдеешь.
А целуется она так, словно сейчас наступит конец света и у нее осталось времени последние пять минут.
Да, братцы, скажу я вам.
Подлетаешь прямо вверх по голой стене и висишь себе там ни на чем, кулаками в потолок барабанишь. И спасибо еще, что есть потолок, не то бы взмыл аж в самые небеса, к ангелам господним, аллилуйя!
