Имант Зиедонис - Вересковый край

Вереск — вечнозелёный кустарничек. Низкорослый он, с мелкими листочками. Но зато уж как расцветёт, лиловыми становятся лесные поляны, сосновые боры. Вересковый край — иначе тогда не скажешь.

Есть в Латвии маленький город Пилтене.

Цветом яблони усыпаны весной его улицы. Здесь очень тихо, так тихо, что слышно, как скрипит на черепичной крыше старый флюгер.

В огромных гнёздах стоят над городом аисты.

А в Латвии аистов уважают.

Один аист-чудак свил гнездо прямо на печной трубе.

Посмотрел хозяин, удивился. Не знает прямо, что и делать. Печку-то топить нельзя — аиста жалко. Кому интересно в дыму сидеть?

И больше он эту печку не топил, топил другую. Хорошо ещё, что в доме было две печки.

Есть в Латвии маленький город Пилтене.

Там, на некоторых деревьях возле дорог, висят необычные таблички: нарисован аист и стрелка указывает наверх. Смотрите! Здесь гнездо аиста!

Проезжайте по улице осторожно! Не шумите!

Рис. Б. Диодорова

С моря задул резкий ветер. Ветер принёс с собою дождь.

Под ветром и дождём рыбаки выгружают со своих кораблей ящики с рыбой, с бельдюгой, с салакой.

Под ветром и дождём летает, кружит над берегом, кричит маленькая птица — морская сивка. Четыре пёстрых яичка лежат в песке. Над ними вьётся сивка.

Неужели выведет птенцов под ветром и дождём?

Конечно, выведет.

Люди тянутся к морю.

Все дома повёрнуты к морю лицом, все окна распахиваются навстречу морскому ветру.

А один дом прямо шагнул в воду, стоит на каменном небольшом полуострове.

Когда-то, ещё в старой Латвии, один человек хотел построить дом. Но волостное начальство не дало ему земли, на которой можно поставить дом.

— Нету, — сказали, — земли для твоего дома.

И тогда этот человек — а он был умён и спокоен — стал возить на берег камни. День за днём, камень за камнем. Он бросал камни в море, и постепенно получился небольшой полуостров.

Человек сам построил себе землю, а потом построил себе дом.

Морской ветер терзает у дверей дома георгиновый куст, а внутри дома, как в каюте корабля — волны за окном да чёрные спины камней.

А зимой здесь спокойно — белая вокруг тишина.

Жаркое солнце. Крепкий прохладный ветер. В лесу полно черники.

Мальчишки бродят по колено в воде вдоль берега, ищут камбалу.

А камбала лежит на мели, занесённая песком. Видна только рыбья голова. Одним глазом смотрит камбала на мальчишек…

А мальчишка, как увидит камбалу, тут же придавливает её босою пяткой.

— Камбалу поймал! Камбалу поймал! — кричит на весь берег.

А камбала вдруг да вывернется и уплывёт в море, глядя на мир одним глазом.

Морская волна выносит на берег водоросли, а в них находят янтарь.

— Янтарь нашёл! Камбалу поймал! — кричат мальчишки.

И вправду — кто рыбину поймает, а кто янтарь найдёт.

Жаркое янтарное солнце. Крепкий прохладный рыбацкий ветер.

В лесу полно черники.

Я лежу на вершине дюны. Подо мной тёплый, прогретый солнцем мох.

В лесу надо лежать тихо — много услышишь.

И вот прилетают три ворона. Кружат надо мной, разведывают, раздумывают, кто это лежит. Потом улетают совещаться.

— Кар?

— Кар!

— Кар, кар… крр… кррр… оррк… оррк…

Звуки их голоса напоминают «кокле» — древний латышский народный инструмент.

Прилетела чайка.

Не знаю, почему чайку латыши называют «кайя».

А сам лежу на дюне. Подо мной тёплый, прогретый солнцем мох.

И кружит надо мной чайка, и кричит на чистом латышском языке:

— Кай-йя!

В Латвии живут удивительные порой люди. Вот я знаю целую семью коллекционеров. И взрослые и дети в этой семье собирают камни необыкновенной формы.

В саду у них среди роз и пчелиных ульев стоят каменные пингвины, а рядом вдруг писатель Лев Толстой. Всё это скульптуры, созданные природой.

В Латвии много таких людей, одержимых красотой. Так я их называю — одержимые красотой.

Вот человек по имени Земдега. Сказочный у Земдеги сад. В нём растут гигантские лопухи, растёт коровяк — медвежье ухо. Виноград оплёл стены дома, перебрался через крышу да и свесился с другой стороны.

— Нас было у отца четырнадцать детей, — говорит Земдега. — И все мы сажали деревья. Приезжайте же, когда зацветут нарциссы. Благородные нарциссы!

Над дверью дома у Земдеги написано: «Я пою о тебе, Родина!»

У нас в Латвии и дети заботятся о красоте родной земли. Многие школьники стали членами «Общества освобождения дубов». Они действительно освобождают дубы — очищают землю вокруг от кустов ольшаника.

И гордо стоят свободные великаны на свободной земле.

Беспокойная осень в Латвии. Беспокойны осенние дни колхозников.

Беспокойна жизнь председателя.

В одном колхозе живёт председатель по имени Блум.

О нём говорят: взрыв энергии. Может сделать что-то из ничего.

Осенью заболел Блум. Врачи лечили, а боль не проходила.

Глухими осенними ночами плохо было на душе у Блума. А на улице промозгло да черно.

И чудится Блуму — пароход, пароход уплывает, нужно же его удержать, привязать, причалить. И чудятся ему фермы и сёла, люди, дети… сколько же дел не доделано!

А любое дело надо держать под уздцы, как лошадь.

Нет конца делам, и мечется Блум, словно среди табуна коней, которых надо держать под уздцы.

Нельзя председателю болеть. Надо подниматься. Ждут люди, ждут дела, табун коней ждёт…

Буря! Я подбрасываю вверх белый лист бумаги.

Как огромный мотылёк, носится он над морем, бросается из стороны в сторону.

Обрушилась волна, проглотила моего бумажного мотылька…

С октября по январь бушует наше море. И мне кажется — самое красивое море — бушующее, когда каждый пятый день, каждый третий день проходит с бешеной круговертью.

Буря! Бушует море. В бушующем море и мой бумажный мотылёк.

Поедем туда, где волны с открытого моря гулко врываются в песчаниковые пещеры.

Пойдём на ту речку, что мчится, шурша, сквозь заросли камышей. Здесь, в прибрежных джунглях, урчат кабаны, выводят маленьких полосатых поросят. А в полночь бобры грызут деревья, валят тополя прямо на ковёр из кувшинок.

Вы, наверно, думаете, что это не в Латвии?

В Латвии. И я могу показать где, но ищите сами.

Я остановился в местечке Дзелзамури — «Железные молоты».

Здесь живёт одна редкая писательница. Она работает в деревенской тиши.

В сенях её дома пахнет деревней.

У каждого дома есть свой запах, у каждой печки — свой жар, у каждого колодца — своё эхо.

Запах дома ясен уже в сенях. Вот стоит ларь, сквозь крышку его пахнет мукой, хлебом. Где-то здесь и копчёное мясо — остался аромат дыма и оплывающего сала. А в корыте лежит уже остывшая варёная кормовая свёкла. Пар давно рассеялся, но запах остался в брёвнах, в стенах, в потолке.

Иногда зайдёшь в какой-нибудь дом и спросишь:

— Скажите, что за особенный запах у вас в сенях?

— Да это у нас здесь дед со своими кожами, — смущённо почему-то отвечает хозяин.

Как же это я не заметил? Там, на лестнице, целая охапка кож, и от них несёт, как из дубильной бочки.

— Вы уж извините, у нас здесь такая грязь.

Но никакой грязи нет. Новые времена повесили в сенях измазанный маслом комбинезон тракториста, поставили в угол канистру с соляркой. Вместе с запахом хлева и хлеба, дублёных кож и варёной свёклы всё это образует особый неповторимый букет.

Так пахнет труд.

Я шёл через поле клевера, просто так, без дороги, наугад.

Вдруг я увидел зайца. Он спал крепко и спокойно и даже не шевелил ушами.

Я думаю, что доброе сердце человека спит вот так среди тихих клеверных полей.

Иди тихо, не шуми — выйдешь прямо к нему.