Чур, Володька — мой жених!
Татьяна Рик
Оказывается, мамы когда-то тоже были девочками! И учительницы (правда, правда, я это точно знаю!) тоже произросли из девочек! И писательницы (клянусь!) тоже были девочками. Даже, говорят, бабушки (а в это мне пока трудно поверить) тоже вроде бы были девочками. Моя бабушка, например, рассказывала, как в детстве её щипала вредная Любка, двоюродная сестра. Когда бабушка это рассказывала, вредной Любке было уже за 70. Возможно, она уже перестала щипаться. А может быть, и нет. А ещё бабушка рассказывала про своих поклонников. Их было много. Я слушала и думала:
— Ну почему я такая невезучая? У бабушки были поклонники, а я, хоть и похожа на бабушку, но, кажется, до сих пор никому не нравлюсь. Или, может, всё-таки нравлюсь? Нет, наверное, я бы заметила. Или почувствовала. А я что-то ничего не чувствую. А ведь мне уже восемь лет! Уже пора!
Вот на старой квартире был Володька. И жили мы на одном этаже. Володька был старше на два года. И мы дружили. Он ходил к нам в гости, а я — к ним. Мы пили чай с вареньем и смотрели по телеку «Белое солнце пустыни». А ещё Володька рассказывал про своего учителя рисования. Странный был какой-то дядька. Нарисовал на доске лошадь. «Видели? — говорит. — Больше не увидите. Рисуйте по памяти. — И стёр свою лошадь».
Володька рассказывал, а я слушала и немножко завидовала, немножко восхищалась: Володька такой взрослый! Он уже в четвёртом классе! А я только во втором. И у Володьки уже есть учитель рисования, а у нас все уроки ведёт одна Зоя Николаевна. И рисование тоже она ведёт, и труд, и математику с физкультурой…
Зоя Николаевна у нас хорошая, вот до неё была Татьяна Григорьевна. Она была какая-то всклокоченно-рыжая и меня не любила. Ребята в классе дразнили меня «толстой», а я плакала. А Татьяна Григорьевна не заступалась, даже наоборот. Я как-то на перемене бегала, а Татьяна Григорьевна возьми и скажи при всём классе:
— Таня так носилась, так носилась! Я уж подумала, не сошёл ли ребёнок с ума!
Ну, конечно, как ко мне могут относиться ребята, если сама учительница сказала, что я сумасшедшая! И мне так обидно было! А к середине первого класса я вдруг поняла, что свою первую учительницу я не люблю! И мне даже стыдно стало! Ведь положено любить! И в песне даже поётся: «Тебя с седыми прядками, над нашими тетрадками…» и ещё что-то там такое, что любят и никогда не забывают учительницу первую свою. Все нормальные люди любят, я а не могу, не получается почему-то. Я очень стараюсь, но не выходит. Какие у неё глаза? Не помню! У всех помню: у Зои Николаевны — голубые, у Володьки — карие, у мамы — зелёные, у папы — тоже карие, у Володькиного брата Вадика — голубые. А у Татьяны Григорьевны глаза — никакие! Ну да я не о том рассказать хотела. Татьяна Григорьевна от нас ушла, вообще из нашей школы ушла. Переехала! И пришла Зоя Николаевна. И всё стало хорошо! Потому что Зоя Николаевна дразнить меня запретила. И мы с ребятами в классе подружились со многими. Вот с Колькой Подгорновым, например.
Стоп, я не про Кольку ведь рассказывать начала! Я про Володьку рассказать хотела. Про Кольку я тоже расскажу, но потом. Вот вечно я так: начинаю про одно, перескакиваю на другое, а с другого — на третье. Вот, кажется, уже и забыла, с чего начинала и зачем весь этот огород городила. Но нет, я пока не забыла. Я помню! Я хотела сказать, что Володька мой первый в жизни жених. Собственно, женихом я его сама себе назначила. И сама это всё придумала. Просто все девчонки говорили, что Катькин жених — Ромка, Лёшка — Светкин жених… Ну у каждой девчонки хоть кто-то в женихах да числился. А у меня — никого. В первом классе быть без жениха просто уже неприлично! И я придумала, что мой жених — Володька! А почему нет? Володька — друг! И давно друг. Мы всегда здесь жили, на этом этаже. Мы даже и не знакомились. Мы всегда были знакомы. Володька хороший. Он меня учил с диафильма картинку сводить. Если в проектор зарядить диафильм, то картинка появится на стене, в луче света. А если на стенку повесить листок бумаги, то можно эту картинку обвести карандашом. И будет рисунок на листке! И как я сама не додумалась! Только надо проектор поближе к стенке ставить: чтобы рисунок на листочке уместился. Проектор потому что — вещь волшебная: чем от стенки дальше, тем картинка больше, а чем к стенке ближе, тем картинка меньше. А в настоящей жизни всё наоборот: когда что-то далеко стоит, то кажется маленьким. Даже человек, если вдалеке — точно пупсёнок игрушечный делается. У меня есть такой пупсёнок, немецкий, крохотулечный, чуть больше мизинчика. Он мягкий, и у него на каждой ручке и ножке — все пальчики есть! А на голове волосы настоящие, светленькие, пушистые, и можно причёску делать. И ручки-ножки двигаются, как у большой куклы. Вообще-то это девочка, этот пупсёнок. Я её назвала Мара. Странное имя, правда? У бабушки была какая-то знакомая, её звали Мара. Я её никогда не видела. Просто бабушка всё говорила: «Мара, Мара». А мне хотелось имя какое-нибудь необычное, потому что таких куклят, как моя Мара, ни у кого не было! Когда я перебирала её крохотулечные мягкие пальчики, у меня просто сердце замирало и проваливалось куда-то глубоко внутрь. Я её очень любила, эту маленькую куколку.
Да, совсем заговорилась, я ведь не про куколку начала, я про жениха. Так вот, я подумала, подумала и решила, что Володька мне в женихи вполне подходит. Он не дразнится. За косички не дёргает, рисовать вот учит. А однажды мы грибы искать ездили: мы с Володькой, моя мама, мама Володькина и Володькин младший братик Вадик. Тот, который с голубыми глазами. Володька чёрненький и кареглазый, как его папа, а Вадик — беленький, он — «мамин сынок», то есть на маму похожий. Он маленький совсем, ему четыре года только. Мы идём все вместе по лесу, и тут Вадик кричит:
— Мама! Тут ля-ля-ля-лягушка!
Почему-то он это слово «лягушка» никак выговорить не мог. А Володькина мама тут стала моей говорить, какое это горе, когда ребёнок ЗАИКАЕТСЯ. И в её голосе было столько боли, что я тоже поняла, какое это горе. А я ведь никогда и не замечала, что Вадик заикается. Ну говорит так, с заеданием на каком-нибудь слоге, так я про это и не задумывалась, он ведь маленький, Вадик, может, ещё говорить толком не научился? А теперь я знаю, это — горе.
А сама я букву «Р» не выговариваю. Совсем. У меня такой некрасивый звук получается. «Горловой», — так логопеды говорят. Я — картавая. И меня — учат. Пр-равильно выговар-ривать.
— Повтори: «Хор-рошо, р-распр-рекр-расненько!» — говорит мама.
И я повторяю:
— Хор-рошо, р-распр-рекр-расненько.
И мы учимся по книге правильно ставить язык и правильно выдыхать, чтобы язык вибр-рировал. Тогда получается «р-р-р!», как надо. Но вставить это неудобное «р-р-р» в нормальное слово как-то не получается. Потому что надо посреди слова остановиться, набрать побольше воздуху, правильно поставить язык, выдохнуть и тогда только получится «р-р-р», а потом уже можно заканчивать слово. Картавить намного проще. Хотя и некрасиво.
Мама возит меня к логопеду. Ехать надо куда-то далеко. На автобусе. Это — поликлиника, сначала мы сидим в очереди, и я читаю вслух какой-то девочке сказки братьев Гримм. А девочкина мама спрашивает:
— Ты в каком же классе?
— Ни в каком, — отвечаю. — Я ещё в садике.
Потому что я тогда правда ещё в школу не ходила. Просто мама рано научила меня читать.
А потом мы заходим в кабинет логопедши, она, логопедша эта, запихивает мне палец в рот, под язык и дрыгает там этим пальцем, чтобы создать пр-равильные вибр-рации языка. На пальцах у неё ярко-красные наманикюренные ногти. Они так противно царапают язык! Фу! И глаза у неё чёрные, как точки. Я вижу: ей нет до меня и до моих вибр-раций никакого дела.
А потом мы перестали к ней ездить.
А ещё потом, когда я уже училась в школе, и когда я решила, что Володька — мой жених, к нам пришла другая тётя логопед, молодая и красивая, с голубыми глазами. А волосы у неё были светлые и короткие. Она была красивая и добрая, как фея. Она сказала:
— У тебя уже поставлен звук, только нужно научиться его использовать в речи.
И мы стали ходить к ней в поликлинику. Это — пешком. Не очень близко, но — ничего. И там, в этой поликлинике, я вдруг увидела такое!.. Там на стене висел плакат: «Заикание лечится!» И под этой надписью нарисован был мальчик с грустными глазами, похожий на Вадика.
— Мама! — закричала я. — Смотри! Заикание лечится! Ты скажи Володькиной маме! Для Вадика! Раз это лечится! Пусть они сюда придут!
Это была такая радость — этот плакат! Потому что — надежда! Что горе можно вылечить! Горе лечится!
Картавость мою тоже вылечили, даже точнее — истребили. (Хотя картавость — это не такое уж и горе!) Фея-логопед меня уговорила, чтобы я этот ужасный правильный звук «Р» всё-таки в разговор вставляла. И я обещала. И начала стараться прямо на следующий день. Тут меня на уроке чтения вызвали к доске. Вслух читать. Это был рассказ Мамина-Сибиряка «Серая шейка». Я этот рассказ уже читала, конечно. Давно ещё. И у нас в классе мальчик был Серёжа Шейкин. Его так и называли: Серая Шейка. А он мальчик был хороший и не обижался. И правда — на что обижаться-то, имя такое доброе! Да, я опять заболталась. Вызвали, значит, меня к доске. А я, хоть и хорошо читать умела, с выражением, в тот день испугалась даже: как же я этот р-раскатистый пр-равильный звук в выразительное чтение вставлю?! Буду каркать, как ворона! С другой стороны, я же фее обещала!
