Борис Раевский - Товарищ Богдан

— Давайте сами поставим спектакль, — предложила учительница.

В воскресенье, в полдень, рабочие пришли к Надежде Константиновне.

— Будем ставить пьесу Фонвизина «Недоросль», — объявила она и раздала им переписанные от руки роли Стародума, Милона, Правдина.

Однако изучали роли всего минут двадцать, а потом Надежда Константиновна и Лидия Михайловна пригласили гостей за стол. За чаем завязалась беседа о заводских порядках, о притеснениях, о том, как живут и борются за свои права рабочие в Англии, Германии.

С тех пор не раз и не два побывал Бабушкин с друзьями на квартире учительницы. И каждый раз сперва очень быстро читали роли, а потом долго беседовали.

Как-то Иван Бабушкин, уходя от Крупской и выслушав ее приглашение прийти снова в следующее воскресенье, смущенно, но решительно сказал:

— Вот что, Надежда Константиновна… Мы с приятелями решили… Приходить мы, конечно, будем. С превеликой радостью. Но эти чаи да закуски вы кончайте. А то мы вас вконец разорим.

Он оглядел скромную комнатку учительницы: ситцевые занавески на окнах, простая железная кровать, этажерка с книгами, облупленный низенький шкаф…

— И «Недоросля» будем изучать в другое время. Не за этим мы к вам ходим…

Шульц откуда-то пронюхал, что Бабушкин бывает дома у учительниц.

— Что ви там делайт? — однажды на перемене спросил он Бабушкина.

— Спектакли играем.

— О, вундербар! Я хочу говорить — прекрасно! — воскликнул щупленький немец, задрав кверху свои тараканьи усы. — Театр — мой давний страсть. Сцена, кулисы, грим, лампы, публикум — о, это есть прекрасно! Возможно и мне с вами выступать?

— Для тебя Фонвизин роли не написал, — грубо ответил Бабушкин, желая поскорее отвязаться от Шульца. — Вот когда будет пьеса со шпиками, — приходи!

И он быстро ушел от оторопевшего немца, который так и не понял: шутка это или оскорбление.

На следующем уроке Бабушкин нарочно пересел на другую парту, как раз позади Шульца. Он видел: как только Надежда Константиновна говорила какое-нибудь вольное слово, Шульц сразу записывал в маленький блокнотик, лежащий под тетрадкой.

«Это неспроста», — подумал Бабушкин.

После уроков он выждал, пока Шульц оделся, и незаметно двинулся за ним. Они пошли по Шлиссельбургскому тракту, потом свернули направо в темную улицу.

«Неужто он в полицейский участок наладился?» — волнуясь, подумал Бабушкин.

Он неслышно, по-кошачьи, крался за немцем, стараясь держаться как можно плотнее к заборам и стенам домов.

Шульц приблизился к полицейскому участку, но, не останавливаясь, быстро прошел мимо.

У Бабушкина отлегло от сердца.

«Чуть не возвел напраслину на человека», — облегченно подумал он, однако все же пошел дальше за Шульцем.

Тот завернул в переулок, но не направился к своему дому, а почему-то вскоре опять свернул.

«Куда это он?» — встревожился Бабушкин.

Шульц, то и дело осторожно оглядываясь, сделал круг и вдруг неожиданно для Бабушкина вновь оказался возле полицейского участка.

Воровато оглянувшись, он торопливо шмыгнул в подъезд.

«Вот подлюга!» — возмутился Бабушкин.

Назавтра утром на заводе он, сбиваясь от волнения, рассказал о Шульце своему приятелю — Илье Костину.

Илья с Иваном были одногодки. Оба работали слесарями, учились в вечерней школе, любили потанцевать и приодеться. Илья был выше Ивана, худощавее его. Веселый, деловой, он очень нравился Бабушкину.

Особенно крепко сдружились они после одного печального события. Их знакомый токарь, славный человек, но страшный пьяница, умер, «сгорел» от водки. Удрученные, Иван и Илья ушли на заводской пустырь и торжественно поклялись друг другу: хмельного в рот не брать ни капли, никогда.

— Накинуть Шульцу мешок на голову и отволтузить втемную! — решительно предложил Бабушкин. — Проучить холуя!

— Нет, — перебил Илья. — Тут надо действовать тоньше…

На следующее занятие Бабушкин и Костин нарочно опоздали. Ученики уже рассаживались за парты, когда два друга вошли в тускло освещенную раздевалку.

Илья заговорил со старушкой, которая, сидя у дверей, вязала на спицах. А Бабушкин, окинув быстрым взглядом висящую на крючках одежду, тотчас нашел знакомое пальто Шульца. Оно было из добротного синего сукна с меховым воротником-шалью. Тут же лежала и шапочка аккуратного немца — круглая, бархатная, отороченная выдрой.

Оглянувшись по сторонам, Бабушкин украдкой сунул в карман шульцевского пальто сложенный вчетверо листок и быстро ушел.

Поздно вечером, возвращаясь из школы, Шульц нащупал его в кармане. Развернул бумагу, и руки его затряслись. На плотном листе был нарисован череп с зияющими черными глазницами и скрещенные кости. А внизу большими печатными буквами написано:

«Берегись, прохвост!»

Больше Шульц не показывался в воскресной школе.

В классе сразу как будто легче стало дышать. Ученики ходили веселые, особенно радовался Бабушкин.

На уроке русского языка Лидия Михайловна вызвала его к доске.

— Что-то вы сегодня сияете, как именинник? — сказала учительница. — Какие-нибудь хорошие новости?

— Очень! — Бабушкин указал рукой на пустовавшее место Шульца.

Ученики засмеялись.

— Ну-ну, успокойтесь, — сказала Лидия Михайловна. — А вы, — обратилась она к стоящему у доски Бабушкину, — напишите какое-нибудь предложение и сделайте грамматический разбор.

Бабушкин задумался. Потом улыбнулся и, быстро-быстро постукивая мелом, написал:

«У нас на заводе скоро будет стачка!»

— Сотрите! — побледнев, приказала учительница. — Сейчас же сотрите!

После урока она подозвала Бабушкина:

— Останьтесь! Я вам дам дополнительное задание.

Когда ученики разошлись, Лидия Михайловна укоризненно сказала ему:

— Вас надо еще учить и учить конспирации. Стыдно! Думаете, если Шульца нет, так можно такие вещи писать на доске? А может быть, в классе другой «Шульц» сидит?

Бабушкин смутился. Действительно, глупо, по-мальчишески поступил.

— Больше такого не повторится. Обещаю, — сказал он учительнице.

И, улыбнувшись одними глазами, добавил:

— А если и впрямь другой «Шульц» объявится, мы и его из школы взашей… Научены теперь, как с такими субчиками обращаться…

Рабочие Семянниковского завода хмуро шутили:

— У нашего хозяина дней больше, чем в календаре!

И действительно, каждый слесарь, токарь, клепальщик за месяц отрабатывал не двадцать шесть дней, как положено, а тридцать пять — сорок.

Чуть не каждый вечер на фонаре у входа в цех мастер вешал объявление. «Сегодня экстра[9] — работать ночь» или: «Сегодня экстра — работать полночи».

И рабочие волей-неволей должны были оставаться после четырнадцатичасового рабочего дня и трудиться сверхурочно. Мастер не выдавал им табельные номера, а без номера с завода не выпускали.

От такого каторжного труда рабочие совсем изнурялись и ходили с опухшими от вечного недосыпания глазами. Не было ни одной свободной минутки. До поздней ночи — у станка, потом поешь — и сразу спать. А в пять утра — снова на завод.

Даже в баню некогда сходить. Иван Бабушкин однажды зашел в парилку, залез на полок и вдруг увидел: в духоте, в клубах пара неподвижно лежит знакомый токарь.

«Обморок?» — встревожился Бабушкин.

Он потряс рабочего за плечи и тут только понял, что тот не в обмороке, а просто спит. Еще бы! Двадцать часов он проработал у станка, а потом, измученный, пошел в баню, разомлел и уснул. Не разбуди его Бабушкин, чего доброго, задохнулся бы в пару.

А о том, чтобы вечером сходить в театр или почитать книгу, рабочие и не мечтали.

Но Бабушкин не унывал. Приходя с завода, он торопливо ел, наглухо задергивал плотную занавеску на окне и брал с полочки книгу Некрасова, Чернышевского или Золя. Почитает час-полтора, — ресницы сами слипаются. Одолевала дремота. Однако Иван уже давно придумал, как бороться с ней.

Начиная чтение, он клал на стол разрезанную пополам луковицу, и, когда читать становилось совсем невмоготу, когда сон клонил голову, Бабушкин брал луковицу и нюхал ее. Сонливость сразу пропадала. Правда, ненадолго. Минут через пятнадцать дремота снова тяжело, как медведь, наваливалась на усталого слесаря, ломала, давила его, валила грудью на стол, но он опять нюхал луковицу — и сон исчезал.

Было в этом средстве, которое посоветовал его друг Илья Костин, одно неудобство: глаза начинали слезиться. А у Бабушкина и без того с детства были красноватые, припухлые веки. Но все же луковица помогала.

В школе задавали все больше уроков. Да и чтение затягивало Ивана. Чем больше он читал, тем яснее видел, как мало он знает. Вот в книге встретилось слово «апробация». А что это значит? Неизвестно. Иван, как советовала молодая учительница Крупская, выписывал незнакомое слово на длинную полоску бумаги. А вот еще мудреное слово — «экспроприация». Что это за зверь? Бабушкин выписывал «экспроприацию» рядышком с «апробацией». Завтра на перемене в школе он спросит о них Надежду Константиновну.