Костя все время звонил на киностудию, но там было занято. Наконец он дозвонился, но и там точного папиного адреса не знали и только посоветовали дать телеграмму до востребования в поселок Никольское. Костя ушел на почту, а я стала бродить по квартире в поисках какого-нибудь занятия. Включила телевизор, но передавали цирк. Олег Попов жонглировал яблоком, кепкой и тросточкой. Я вспомнила, как мы с мамой и папой ходили в новый цирк, и у меня снова к глазам подступили слезы. Я выключила телевизор.
Налила молока котенку. Попробовала читать и тут же бросила: переживания Дориана Грея по поводу уходящей красоты показались мне глупыми. Только бы мама не ослепла! Пусть на лице останутся следы ожогов, это пустяки. Только бы она не ослепла!
Меня знобило. Я надела шерстяную кофту и сверху еще накинула мамин мохеровый платок. Опять зазвонил телефон. Светка приглашала меня пойти погулять. Я заплакала прямо в телефонную трубку.
— Ты что? — удивилась Светка, — Ты плачешь или смеешься?
Я рассказала ей про маму.
— Сейчас я к тебе приду! — сказала Светка, — Подожди, не реви — я через пять минут!
И правда, через пять минут она примчалась. Я открыла ей дверь, и она с плачем бросилась ко мне на шею.
— Не плачь! — успокаивала она меня сквозь слезы. — Вот честное слово, все будет хорошо. У меня дядя — глазной врач, правда, детский. Хочешь, я ему позвоню, и мы спросим?
Дяди не оказалось дома, но с приходом Светки мне стало легче. Она мне рассказывала всякие истории про глазные болезни, которые оканчивались благополучно. Скорее всего, она на ходу придумывала все эти истории, но мне хотелось ей верить, и я верила.
А Костя все не возвращался. Мы со Светкой постепенно перешли с глазных болезней на другие темы, а один раз она меня даже рассмешила: рассказала, как несла домой банку варенья и кокнула эту банку о ступеньку лестницы и что ей за это дома было.
— Ты не приходи завтра в школу, — сказала она. — Иди с утра в больницу. А я после уроков к тебе зайду — узнаю, как и что.
Светка сидела у меня больше часа, а Костя все не шел. Не мог он так долго отправлять телеграмму. Наверно, опять поехал в больницу. Светка ушла, так его и не дождавшись.
Я снова стала бродить по квартире, не находя себе места. В передней стояли мамины туфли. В ванне на пластмассовых проволочках сушилось белье, которое мама стирала накануне. В спальне на столике лежал корешком вверх раскрытый журнал «Иностранная литература» с романом «Аэропорт», который мама читала с большим увлечением.
Будет ли она когда-нибудь лежать в постели с книгой в руках, уютно устроившись на подушках, наклонив абажур настольной лампочки так, чтобы свет не резал ей глаза? Или ей уже никогда не придется читать самой, она будет просить нас, чтобы мы ей почитали, а она так стесняется просить о чем-нибудь для себя…
Повернулся ключ в замочной скважине. Костя пришел.
— Ну как ты тут? — спросил он.
— Ничего. А почему ты так долго? В больницу ездил?
— Ага!
— Ну как? — встрепенулась я.
— Все так же. Спит.
Я почувствовала, что он знает больше, чем говорит. И знает что-то недоброе, но не хочет меня еще больше расстраивать.
— Костя, ты ее видел?
— Нет… Завтра ее профессор будет смотреть. Я разговаривал опять с тем же врачом. Он говорит, что один глаз задет значительно слабее. По-моему, ему можно верить.
— И по-моему.
— Ложись спать! — сказал Костя.
— А ты?
— Як уроку буду готовиться. У меня завтра в полдевятого урок. А сразу после урока поеду.
— И я с тобой!
— Ты иди в школу.
— Как я могу учиться? Я не пойду завтра в школу. Я уже со Светкой договорилась, она объяснит.
— Можешь, конечно, не ходить, — сказал Костя, — Но мне кажется, лучше, если ты пойдешь. Ведь она волнуется, как мы тут. Если она узнает, что у нас все нормально, ей будет легче.
И я тут же решила, что пойду завтра в школу. И возьмусь за учебу как следует, исправлю отметки, чтобы хоть этим доставить маме радость.
Я разделась и легла. Обычно мама приходила ко мне перед сном, и мы с ней минут десять о чем-нибудь разговаривали. Это у нас так и называлось: «десять минут перед сном».
Костя, наверно, знал об этом, потому что пришел ко мне и сел на мою постель.
— Котенка накормила? — спросил он.
— Накормила.
— Люблю животных, — сказал он, — Я даже одно время хотел перейти на биофак. А потом раздумал.
— Почему?
— Там опыты ставят на кроликах, а я бы не смог. Вообще я рад, что учусь на филологическом. Лотом у нас будет фольклорная практика. Мы поедем в Архангельскую область.
— И Светлана поедет?
— Возможно. Должен тебе сказать, ты не права в отношении Светланы.
— А я ничего и не говорю.
— Нет, ты как-то враждебно к ней относишься. А она очень незаурядная, вот ты сама увидишь, когда узнаешь ее поближе.
— А зачем мне узнавать ее поближе? Ведь она твоя знакомая, а не моя.
— Ну ладно, спи! — сказал Костя. — Я пошел заниматься.
Он потушил свет и ушел в свою комнату, а я попыталась заснуть, но не могла. Болело горло. Я старалась убедить себя, что мне это только кажется, — не хватало мне еще только заболеть. Но горло болело, и когда я глотала, боль отдавала в ухо. Я никак не могла согреться под ватным одеялом, крутилась с боку на бок. Наконец укрылась с головой и свернулась калачиком. Хоть бы кто-нибудь из близких был сейчас с нами. Но у нас почти не было родственников — только папин брат, который жил в городе Махачкале. У мамы, правда, была закадычная подруга тетя Лена, но она недавно получила квартиру в Бескудникове, и у нее еще нет телефона. Что теперь делает папа? Получил ли он нашу телеграмму? Или, ни о чем не подозревая, снимает своих котиков и вовсе не думает о нас?
Кажется, я заснула, но проспала совсем недолго. Меня разбудила боль в ухе. Я зажимала его рукой, накрывала подушкой, но ничего не помогало. Как будто кто-то изнутри колол мне ухо тупой иголкой. Я корчилась от боли и наконец не выдержала. Позвала Костю. Он, как видно, еще не ложился — ведь у него завтра урок, а Костя не мог идти не подготовившись. Это я всегда надеялась на авось. У Кости был совсем другой характер.
— Ты что? — спросил он.
— Ухо болит, — еле смогла произнести я. Говорить и то было больно.
Костя обмотал мою голову мохеровым платком и смерил мне температуру.
— Тридцать девять и шесть, — сказал он озабоченно и добавил: — Ты только не психуй. Я сейчас посмотрю у мамы. Там, кажется, где-то лекарства.
Он долго шарил в маминой комнате и наконец вернулся с коробкой из-под печенья, в которой мама хранила лекарства.
— Только я ни черта в них не понимаю, — признался он. — Ты не помнишь, что дают при высокой температуре?
— Не помню, дай хоть какое-нибудь, может, как раз то.
— Какое-нибудь нельзя. — Он стал перебирать лекарства. — «Раунатин». Не то. «Папаверин». Тоже не то. Нужен аспирин, а его как раз нет. А! Вот! Анальгин. Это обязательно прими, ухо перестанет болеть. Что бы тебе такое дать, чтобы сбить температуру? Стой, я сейчас Женьке позвоню.
— А который час?
Костя взглянул на часы.
— Половина третьего. Да, дьявол!.. Неудобно. А впрочем, почему неудобно? Друг он мне или не друг?
Он положил коробку на стол и ушел на кухню, где телефон.
Наверно, долго никто не отвечал, да это и понятно. Но потом все-таки взяли трубку.
— Извините, пожалуйста, — услышала я Костин голос. — Можно Женю? Это Костя. Да, случилось. Ладно, я подожду… Женька, это я. Тут такое дело… Ирка заболела… Мама в больнице. Ты в лекарствах соображаешь что-нибудь? Надо температуру сбить. Тридцать девять и шесть. Да?.. Ладно, жду. Спасибо… Он сейчас приедет и сестру с собой захватит, — сообщил Костя, вернувшись ко мне. — Она же у него на медицинском, я и забыл.
— А ты ее знаешь?
— Конечно, знаю. Еще со школы.
— А она красивая?
— Так, ничего особенного. Ну как ухо?
— Меньше болит.
— А хочешь, я музыку заведу? Что-нибудь под настроение.
Он принес из своей комнаты проигрыватель и пластинку.
— Вот. «Грустный вальс» Сибелиуса. Слышала когда-нибудь?
— Не помню.
Он включил проигрыватель и положил пластинку на диск.
Полилась музыка, сначала безмятежная, потом все более и более тревожная. События сегодняшнего дня снова нахлынули на меня. Как будто это о нас высоко и горестно пели скрипки, о нашем несчастье, о том, как мы бежим по улицам, и беда наша бежит за нами, и сердце разрывается от ужасного предчувствия, от страха, от неизвестности.
Я почувствовала, что плачу — уж в который раз сегодня! — но эти слезы были, кажется, самыми мучительными, потому что скрипки плакали вместе со мной, переворачивали душу, кричали о нашем горе.
Я никогда не думала, что музыка может причинять такую боль. Я думала, музыка — это просто так, для развлечения. Мне нравились несложные мелодии, и было скучновато, когда Костя ставил Баха или Бетховена.
