Альберт Иванов - Деревянный хлеб

— А я тебе так дам, что своих не узнаешь!

Пожарин любил стравливать компании пацанов:

— Эй ты, дай вон тому!

А потом с наслаждением смотрел «кино»: начинается драка, вмешиваются дружки с обеих сторон. Побоище!.. Он хохочет, от восторга хлопая себя по голым коленкам:

— Так его! А его так!

Он, гогоча, с размаху падает на кучу малу, внизу вопят, пищат и воют, пытаясь вырваться.

Вмешиваются взрослые, орут с моста:

— Хулиганье! Шпана! Милиция!

Куча мала распадается, помятые, исцарапанные пацаны разбегаются, расходятся и расползаются, грозят друг другу кулаками, мрачно кричат: «Еще встретимся!», словно не встречаются каждый день на реке, а видятся раз в год.

Как-то Санька нашел в песке финку и подарил Пожарину: хотел подольститься. Лезвие было стальное, тонкое и сгибалось почти колесом. Рукоятка набрана из множества прозрачных плексигласовых женских пуговиц, плотно подогнанных одна к другой; она разноцветно светилась на солнце. Пожарин обрадовался и похвалил: «Ты — молоток!» — молодчина, значит.

Наверно, финку потеряли цыгане в длинных ярких рубахах, подпоясанных узкими ремешками, потому что никто из больших ребят назад не требовал, хотя Пожарин ею хвастался.

Цыгане часто располагались привалом у моста, прежде чем рассосаться по городу. Мужчины начищали сапоги и щелкали кнутами, разгоняя собак, которые сразу сбегались невесть откуда. Женщины, став на корточки у реки и окуная в воду гребни, терпеливо расчесывали свалявшиеся черным войлоком длинные волосы. А замурзанные бесштанные цыганята, выпятив пузо, разгуливали всюду на тонких ногах, покрытых цыпками, и зорко высматривали, что стырить.

Пацаны с ними не связывались, боялись отведать кнута. А вот зачем цыганам кнуты? Санька никогда не видал у них коней. «Они своих баб лупят со скуки, — объяснял Колька Пожарин. — А кони-то у цыган есть, ворованные. Они их далеко оставляют, сюда только приведи. Милиция отымет запросто! Щас коней мало, в деревне коровами пашут, а то и танком».

Проклятая финка… Если бы знать…

… Они возвращались домой по мосту, повыше поднимая босые ноги и осторожно ставя на всю ступню, доски настила — ершистые, занозистые, такую щепочку вгонишь — взвоешь.

У конца моста к вечеру собирались деды и бабки, они безмолвно стояли, как сваи, с ивовыми прутьями и крапивой, терпеливо поджидая малолетних внуков, которым строго-настрого запрещалось ходить так далеко, на тот берег. Старики и старушки с неожиданно молодой резвостью ловили внуков, бросавшихся врассыпную, и радостно драли за то, что они свободно могли утонуть, но, к счастью, не утонули. Сколько раз подслеповатая бабушка хватала вместо Саньки, когда он был еще дошкольником, кого-нибудь вроде похожего и охаживала крапивой по заплясавшим ногам. «Я чужой!» — отбиваясь, вопила жертва. Бабушка растерянно выпускала, и Санька тогда подходил смело, потому что гнев у нее прошел и она теперь не будет на нем вымещать свои страхи. Он поднимался с бабушкой по лестнице, залетая вперед, и виновато улыбался — задабривал. Она карабкалась молча, но, как только останавливалась передохнуть, поносила его всячески: «Ах, чтоб тебе пусто было, мы с ума посходили, а ему байдуже, мать тебе покажет, безотцовщина, штаны дегтем вымазал — стирать не настачишься, Игорек — через два дома — чуть не утонул, еле откачали, и откуда ты на мою голову навратился, рожа твоя немытая, когда же наконец это кончится!» Солнце уходило к закату — тени с каждым шагом удлинялись вниз по ступенькам, словно Санька и бабушка растягивали их за собой, пока не перечеркивали длинными полосами всю лестницу сверху донизу…

У лестницы Санька, Юрка и Витька внезапно увидели Пожарина и высокого усатого дядьку, по прозвищу Три Поросенка. Прозвище он заработал из-за трех поросят, что обитали у него в сарае во дворе. Три Поросенка понавез им гору вкуснющего турнепса, и они целыми днями хрюкали и жевали, неимоверно поправляясь, — с такой-то пищи. Это был тот самый сапожник, который каждую ночь, возвращаясь в казарму, опрокидывал десятки ведер в коридоре, весело добираясь по стенам к своей комнате. Но сейчас он был трезвым, хмурым и почему-то оглядывался.

Ребята поздоровались.

— Привет, — осклабился Пожарин, а Три Поросенка ничего не сказал.

Санька, Юрка и Витька, охваченные одной и той же мыслью, напряженно поднялись на несколько ступенек, еще на несколько, еще… И одновременно обернулись.

Пожарин и сапожник направлялись явно к дому Лысой Тетки.

— Жебы их нагла кров зеляла, злодеи, — процедил Коршун. — Чтоб они задохнулись кровью, воры! Видали? Одна компашка, — протянул он. — Завтра мы…

— Их вон сколько — с Теткой! — прервал его Юрка.

— Слушай, друг, — презрительно заметил Витька. — Нас тоже трое. Придумаем. А не хочешь, как хочешь.

— Конечно-конечно, — заюлил Юра. — Я хочу.

Они остановились возле казармы.

— Завтра в семь ноль-ноль утра общий сбор на макушке твоего замка, — приказал Коршун.

— Чего?

— На колокольне замка.

— А это не замок, это монастырь.

— Все равно крепость. До видзэня, панове.

Вечером Коршун заглянул к Саньке и дал ему новое задание. Оно было непростым, но в случае удачи БУСПИН могла получить большие преимущества.

Витька хорошо озадачил его, и поэтому Санька, подкараулив коридоре Пожарина, знал, что с чего начать.

— Ружье давай, бабушка на тебя грозится!

— «Грозится», — передразнил его Пожарин. — Не мог тогда втихаря взять?!

— Да ты сначала отдай, я дома скажу: вот, вернули. А потом тайком принесу.

— Молоток, — улыбнулся Пожарин.

— Но при одном условии: ты мне в обмен свой бинокль дашь поносить, — с трусливой смелостью попросил Санька.

— Запомни, я свои вещи никому не даю, — заявил Пожарин. — Но тебе дам. Цени! — подчеркнул он. — А поцарапаешь, жить не захочешь.

— Не поцарапаю. Я с ним просто так ходить буду, на шею повешу, даже смотреть в него не стану! — зачастил Санька.

— Идет, — согласился Пожарин.

И меня состоялась…

Когда Санька лег спать и закрыл глаза, он вдруг вспомнил тот разговор на берегу о жизни, смерти и подумал — или теперь ему, давно взрослому, кажется, что он тогда именно так думал? — река, наверно, тоже живая, как люди, собаки и кони. Она движется, бежит, а ночью вроде бы спит, хоть и не останавливается; река впадает в море и умирает, растворяясь в нем, но она не может прерваться и исчезнуть: ведь за ней безотрывно текут ее дети — притоки. И вся Земля, наверно, тоже издавна живая; она кормит деревья, траву и всех-всех нас…

Из открытого окна веяло ветерком, доносились смутные голоса, шаги, и отдаленно всхрюкивали прожорливые чушки в сарае сапожника.

«А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо!» — прорывался сквозь дремоту патефонный голос Утесова.

Усталый вечер. Все устало вокруг и отходит на покой.

«Нет, правда, а что, если Земля живая и дышит океанами-легкими, а реки — это вены, а люди — ну, вроде бы микробы?.. Она ведь такая большая, Земля, что даже увидеть ее всю разом невозможно! Вот разве наши микробы подозревают, что мы — это мы, что мы живые? А любопытно, у микробов микробы есть?» — уже совсем засыпая, подумал Санька и улыбнулся, но уже во сне.

Может, он и правда не думал тогда так дословно, но, когда он стал взрослым, ему почему-то казалось, что он помнит все это: и голос Утесова, и шелест шагов на улице, и себя самого — он лежит на кровати у окна, но еще не спит и думает о том, что Земля — живая.

На колокольню Алексеевского монастыря вела головокружительная железная лесенка, снизу похожая на зигзаг молнии. Над головой перекрещивались темные дубовые балки с могучими кольцами, в старые времена державшие гулкие колокола; перезвоны колоколов ребята слышали только раз, когда смотрели фильм «Александр Невский», вновь выпущенный после войны на экраны.

Сквозь люк попадаешь в звонницу, пол сложен из бревен, покрытых досками.

Звонница открыта всем ветрам, четыре сводчатых проема, каждый величиной с ворота, глядят на все четыре стороны света. Звонница плывет в небе…

— Здесь будет наш наблюдательный пункт, — сказал Коршун. Говорил же, согласится Пожарин. Давай бинокль.

Санька снял ремешок с потной шеи и предупредил:

— Если хоть оцарапаешь, жить не захочу. Это не я, это он сказал.

— Гвозди им забивать не будем, — усмехнулся Юрка и тоже потянулся к биноклю: — Дай поглядеть, а?

— Еще успеешь, — Витька забрал бинокль. — Каждый наблюдает за домом Тетки по три часа. Чур, я первый! Вот дневник дежурства, — он достал из-за пазухи тетрадку.

На обложке было красиво выведено красным карандашом: «Дневник дежурств на НП за ЛТ с даха».

— НП — наблюдательный пункт, — обрадованно догадался Юрка.