Снова в поиски.
Наконец все мальчишки обнаружены.
— Теперь тащи кол! — напомнил Санька.
Но это было не так легко. Молодой, в соку, осиновый кол по самую маковку ушел в землю. Не за что было даже ухватиться. Федя нашел обломок железного прута и попробовал взрыхлить землю.
— Железкой нельзя, не по правилам, — остановил его Санька. — Надо голыми руками.
Федя попыхтел минут десять, но ничего не мог сделать. Пришлось водить еще раз. В землю воткнули новый кол, и все началось сначала. Теперь Федя искал осторожнее. Далеко от кола не уходил, зорче осматривался по сторонам.
Наиболее опасным и хитрым игроком оказался Санька Коншаков. Он прятался в самых неожиданных местах.
Второй кол Федя также не смог вытащить. На беду, он зашиб о камень ногу и захромал.
— Проси пощады — пожалеем! — снисходительно предложил Санька.
— Привычки такой не имею, — отказался Федя.
Подбежала Маша.
— Напали на свеженького, обрадовались! — закричала она на мальчишек и предложила Феде отыграться за него. — Они плутуют, наверное… Я их сразу выведу на чистую воду!
Но Федя от помощи отказался. Игра затянулась до позднего вечера.
Утром, нагнав прихрамывающего Федю по пути в школу, Санька насмешливо сказал:
— Не отыгрался вчера! Сегодня после обеда опять водить будешь.
— Я?! — растерялся Федя.
— А кто же! У нас все по-честному играют. Степа Карасев прошлым летом две недели водил… похудел даже. А Девяткин как-то матери вздумал пожаловаться, так мы его потом от всех игр отлучили…
И после обеда Федя снова пришел за околицу:
— Давайте в колы играть. Я водить буду.
— У тебя же нога болит, — удивились мальчишки.
— Поджила малость.
Но играть ребятам не хотелось. Они только что на вырубку собрались — костры жечь. Санька даже коробку спичек из дому унес.
— Ладно, — сказал он, — мы тебя прощаем.
— Тогда считаю, что отыгрался, — сказал Федя.
Мальчишки только переглянулись и смолчали.
В другой раз затеяли игру в чижи. Подошел Степа Карасев.
— Так-на-Так водит… на новенького! — обрадовались мальчишки.
Степа был нерасторопен, доверчив, хитрить не умел, плохо разбирался в правилах игры. Ребята пользовались этим, и он постоянно был в проигрыше.
Степу без конца «маяли» в чижи, заставляли бегать за мячом. А когда играли в войну, он обычно выполнял роль «конной тяги», перевозя на дребезжащей тележке ржавую трубу от миномета, которая в одном и том же бою была и противотанковой пушкой и гаубицей.
Сегодня на Степе отводил душу Петька Девяткин. Федя сидел на бревнах и следил за игрой. Петька заслонял собой вычерченный на земле круг, и Степа никак не мог попасть в него деревянным, заостренным с обоих концов чижом.
Мальчишки решили, что Степе теперь не отыграться до позднего вечера.
Неожиданно Федя подошел к играющим, взял у Степы чиж:
— Посиди, я за тебя отмаюсь.
Через несколько минут чиж вкатился в круг. Федя предложил Девяткину сыграть еще одну партию. Петька вынужден был согласиться: после выигрыша не принято отказываться.
Сыграли партию, и Федя вышел победителем. Началось «маяние». Федя играл расчетливо и точно. Он с такой силой ударял по чижу палкой, что тот с жужжанием пролетал над землей и падал далеко за дорогой.
Петька терпеливо разыскивал чиж в траве и долго целился, стараясь попасть в круг. Но Федя, изловчившись, отбивал его палкой еще на лету — это было по правилам — и отсылал в другую сторону, к огородам. Казалось, что круг был огражден незримой стеной.
Мальчишки с веселым оживлением следили, как Девяткин бегал из стороны в сторону. Он пыхтел, ругался себе под нос, поглядывал на Саньку. А тот только посмеивался: ничего не скажешь, игра идет по-честному, по всем правилам.
Начало смеркаться.
— Домой пора, отложим до завтра! — взмолился Девяткин.
— У Степы пощады проси, его выигрыш, — сказал Федя.
— Конец игре, конец, — забормотал сконфуженный Степа. — Не надо завтра.
Федя последний раз ударил по чижу, и тот, как стриж, прочертив вечернее небо, упал далеко за огородами.
— Эх, ты! — Девяткин подошел к Саньке. — За свой конец вступиться не мог.
— Поделом тебе! Не плутуй, по совести играй.
— Родной, тоже…
— Велика родня! На одном солнышке греемся, — засмеялся Санька.
Когда письмоносец Тимка Колечкин появлялся на деревенской улице с полной сумкой писем и газет, Катерина выбегала ему навстречу, затаскивала в избу и заставляла на глазах у нее перебирать всю почту.
— Тетя Катерина, да я же помню… нет вам ничего, — почему-то виноватым голосом говорил Тимка.
— Нет, ты покажи… может, запамятовал.
Но письма от Егора опять не было.
Катерина ходила грустная, молчаливая, часто задумывалась и с нетерпением ждала очередной почты. Правда, по вечерам она продолжала по-прежнему рассказывать детям о похождениях бравого солдата Егора, но делала это уже без прежнего увлечения, часто противоречила сама себе, что заметил даже Никитка:
— А чего это тятька все одного и того же фашиста убивает? Сегодня рыжего, мордастого, и вчера, и третьего дня. Неужели он такой неубиваемый?
— Разве все рыжего? — спохватилась Катерина. — Да все они на один лад… все противные.
Однажды к Коншаковым забежал Петька Девяткин и сообщил Саньке, что завтра мать едет в город на двух подводах (Евдокия работала в колхозе возницей молока) и берет его с собой.
— Поедем с нами, Коншак! Завтра же воскресенье. В кино сходим, на базаре побываем.
Санька решил, что такого случая пропустить никак нельзя. Он вопросительно посмотрел на мать.
— Поезжай, Саня! — обрадовалась Катерина. — На почту зайдешь, письма спросишь.
— Это же Тимкино дело.
— Тихий он очень… ему, поди, и писем недодают. А ты побойчее поговори там, побеспокой людей. Может, отцово-то письмо в уголочке завалялось, лежит себе и лежит. Хорошенько пусть поищут.
— Ладно, зайду, — согласился Санька.
Утром он помог неповоротливой Евдокии запрячь лошадей. Сам надел хомут на вислогубого, старого Муромца, затянул супонь, завязал чересседельник. Наконец тронулись в путь.
Санька с Петькой ехали на Муромце впереди, Евдокия на другой подводе — сзади.
По дороге подводы нагнали Тимку Колечкина.
— На почту? — спросил Санька. — Садись, подвезем.
Тимка забрался на телегу, снял широкий картуз и вытер вспотевший лоб.
— Запарился, почтарь?
— Тяжелая у меня работа, Коншак.
— Что так?
— Если письмо — у которых муж или там сын живой на фронте, так ничего. А намедни вот Ульяне Князьковой извещение привез: муж пропал без вести. А у нее пятеро ребятишек осталось. Третьего дня тетке Даше — сына убило. На той неделе — Вороновым. От меня люди, как от чумного, теперь шарахаются… Да и тятька все вспоминается. Нет, пусть другой кто за письмами ходит…
— Ну-ну, — вздохнул Санька. — Раз поручено, доставляй. — И, помолчав, спросил: — У тебя отец кем на войне был?
— Сапер… Тоже работа тяжелая. На мине подорвался. — И Тимка часто заморгал глазами. — Если бы тятька был жив, разве я бросил бы школу? Учился бы в шестом классе вместе с тобой.
Санька подумал о своем отце. Почему-то вспомнился летний погожий день, когда они всей семьей отправились в Локтево, к родне в гости. Феня, разряженная, как невеста, в бусах и лентах, шагала впереди, за ней отец с Никиткой на плече, рядом с ним мать, а позади всех Санька. Он был сердит и ни с кем не разговаривал. Мать ради гостей заставила его обуть новые, скрипучие, с непомерно длинными носами штиблеты, а отец, пообещав повезти всю семью в гости в рессорной тележке, вместо этого повел их в Локтево тихой полевой дорогой.
Отец шел медленно, забредал по пояс в пшеницу, перебирал пальцами колосья, щурил глаза.
— Мать, ребятишки! Благодать-то какая! Завалимся хлебом к осени.
Потом, нарвав пустотелых дудок, он принялся мастерить дулейки, которые пели птичьими голосами; из стеблей пшеницы делал пищалки с жалостливым, тонким звуком; из веток ивы и ракиты — оглушительные свистульки. Невероятный концерт огласил окрестность. Ребята гудели, свистели, издавали соловьиные трели.
Потом они вошли в лес. Молодой, прозрачный, он приветливо шумел листвой, точно Коншаковы шли в гости не в Локтево, а вот к этим березам, осинам, елям. По каким-то неуловимым приметам отец находил гнезда птиц, выслеживал ежа, белку или, улегшись около муравьиной кучи, рассказывал про трудолюбивую жизнь ее обитателей. Ребята, как завороженные, бродили за отцом. Санька давно забыл свою утреннюю обиду, длинноносые штиблеты уже не тяготили его. Он набрал полную фуражку птичьих яиц, весь был облеплен паутиной, измазался смолой.
— А в гости-то, Егор! — спохватилась вдруг Катерина. — Поди, заждались нас. — И, оглядев отца и ребятишек, всплеснула руками: — Я ли не обряжала их! Стирано, глажено… А на что вы теперь похожи? Углежоги, мазепы!
