Щедро одарив новую родню, Арсеньева заявила дочери, что, ежели они тотчас же не уедут, пропадет вексель на несколько тысяч, который хранился в Тарханах.
После уверений и обещаний всей семьи Лермантовых, что они будут часто навещать Марию Михайловну, мать и дочь уехали.
Шли дни, а Маша не знала, чем себя занять в Тарханах. Приезды соседей и родственников ей докучали. После утреннего завтрака, вспоминая, что предстоит долгий, бездельный, томительный день, она шла в зал и, подойдя к окну, слушала, как под окнами воет метель. Снег залег глубиной в сажень, лошади проваливались в сугробы. Зима ударила в ноябре.
В доме-то хорошо: над окнами прозрачные складки свежевымытых занавесей, в простенках — портреты дедовских времен в померкших рамах. Какая тишина, какое одиночество в просторном, сияющем светом зале! Иногда слышался шорох — скреблись мыши, которые в изобилии водились в тархановском доме, или попугай, устав грызть подсолнухи, хлопал жесткими крыльями и ворчал:
— Кто пришел? Кто пришел?
Услышав этот голос, Машенька вздрагивала. Она вспоминала этот зал, сияющий огнями, и как отец лежал с кровавой пеной на губах, изменившийся, страшный. Если бы он был жив теперь, то он мог бы утешить свою дочку, ободрить ее простыми, ласковыми словами, — он так любил свою девочку! Она привыкла с детства шептаться с ним, они с полуслова понимали друг друга, стараясь, чтобы их не услыхала мать.
Если после воспоминаний об отце опять ей слышался шорох, Маша, не выдерживая напряжения, убегала вниз. Казалось, что шевелятся портьеры и там прячется тень, его тень. Но стоило ей подойти к фортепьяно, воспоминания переставали ее мучить: она увлекалась музыкой и целые часы играла и пела. Ей все больше и больше нравилось импровизировать. В альбоме она записала песню собственного сочинения:
О, злодей, злодей — чужая сторона,
Разлучила с другом милым ты меня,
Разлучила с сердцем радость и покой,
Помрачила ясный взор моих очей,
Как туманы в осень солнышко мрачат…
Потом она шла в свою комнату, писала и читала, пока Елизавета Алексеевна, отделавшись от хозяйственных дел, не являлась к ней.
Арсеньева, бодрая и оживленная, однажды сообщила ей новость:
— Ну, Маша, пляши! Уходят французишки из Москвы. У нас в деревне уже поют:
Наш Кутузов
Выгнал французов!
Маша стала понемногу оживать. Арсеньева подбадривала ее рассказами о том, что в деревне остались только бабы с ребятишками да старики.
Из Москвы приехали родственники Мещериновы; они рассказывали о пережитом. Французы без крова, без пристанища, не обеспеченные провиантом, голодали и мерзли, обогреваясь около уличных костров, и проклинали Наполеона. Они мечтали о заключении мира с русскими и о возвращении на родину.
Глава VII
Поездка к Юрию Петровичу в Витебск, а оттуда в Петербург. Музыкальные успехи Марии Михайловны
От Юрия Петровича известия приходили не часто, но по получении писем Мария Михайловна тотчас же по указанному адресу отправляла щедрые дары.
Наконец в декабре 1813 года пришло письмо от него из Витебска. Он писал, что уже второй месяц в Витебском военном госпитале.
Мария Михайловна умоляла мать разрешить ей поездку к больному мужу и поехать вместе с ней. Она напоминала, что Юрий Петрович поставил долг гражданина выше личного чувства и достоин уважения и наград.
Не станем описывать, каких трудов стоило это путешествие, как радостна была встреча любящих супругов. Как гордилась Мария Михайловна своим мужем-воином! Детское выражение не сходило с ее юного личика. Она так приветливо и благожелательно смотрела на всех окружающих, что ее нельзя было не любить.
Теперь она не отходила от зеркал, украшая себя для любимого человека. Сбрасывая шаль, она разглядывала ряды рюшей на шее, оборки на плечах и на груди и огорчалась, что по слабости здоровья не может ходить постоянно с открытыми плечами.
Она стала еще слабее, еще прозрачнее от долгих слез, от тоски.
Юрий же Петрович загорел и окреп, несмотря на перенесенную им болезнь. Черты его лица стали еще более мужественны. От него несло табаком и овчиной, но он стал еще красивее: кудри его вились еще круче, глаза стали синее…
Даже Елизавета Алексеевна признала, что он выглядит превосходно.
Решили поехать отдохнуть в Питер, погостить у родственников, людей посмотреть и себя показать.
Арсеньева ввела молодых Лермантовых в великосветские гостиные. На них одобрительно глядели, замечая на их лицах счастье. Юрий Петрович иной раз, правда, грустил, понимая, что его, бедного, незнатного капитана, принимают в свете как мужа богатой и знатной жены. Он дивился, как широко жили родственники Арсеньевой, как содержали свои дома в Петербурге, принимая столичную знать.
Машенька дружила со своими кузинами, бывшими воспитанницами Смольного института. Девушки окончили курс наук и теперь их вывозили в свет, чтобы найти им подходящих женихов. Но к девицам Столыпиным природа не была благосклонна: обе огромного роста, черноволосые, с оливковым цветом лица, они не пользовались успехом на балах. Но Машенька любила свою тезку — кузину Марию Александровну, которую звали на французский лад Мари.
Мари Столыпина, девушка начитанная, много беседовала с Машенькой, показала романы, которыми зачитывалась, и некоторые книги даже подарила; похвасталась, что завела альбом, где институтские подруги вписывали ей посвящения. Мария Михайловна решила также попробовать свои силы, написала кузине стихи на французском языке, уверяя ее в своей неизменной привязанности, и подписалась «M. Lermantoff».
Настроение у Марии Михайловны было такое хорошее, веселое, почерк легкий, молодой!
Задумавшись, она стала писать стихи Юрию Петровичу в том же альбоме, и тогда добрая кузина Мари вырвала из альбома первый листок, где было написано, что этот альбом принадлежит М. Столыпиной, и подарила его Марии Михайловне, которая с тех пор стала считать его своим и написала туда еще несколько стихотворений. Впрочем, Мария Михайловна купила себе еще альбом, куда также стала вписывать стихи собственного сочинения.
Дядя Аркадий Алексеевич, женатый на дочери адмирала Мордвинова, тоже часто приглашал к себе. Молодые бывали не только у дяди, но обедали у самого сановника.
Машеньку поразила богатейшая библиотека Мордвинова — она первый раз видела такое огромное собрание томов. Все четыре стены большого кабинета были заставлены книгами на разных языках.
Машенька восхищалась молча и робко, но Елизавета Алексеевна не удержалась и сказала:
— Ежели столько книг прочитать, не только ученым можно стать, но и вольнодумцем — так много здесь французских сочинителей. Верно, и Вольтер имеется?
Адмирал, посмеиваясь, ответил:
— Вольтер в моем кабинете — редкий и недолгий гость. Скажу вам как родственник, любезная Елизавета Алексеевна, с безбожником Вольтером и я поступаю, как безбожник: прочту его новую книгу да в камин ее, голубушку; нечего ей в моем кабинете место занимать, гостям глаза мозолить, чтобы не говорили, будто Мордвинов читает Вольтера… А еще спрошу, почему, любезнейшая, вы поинтересовались Вольтером? Уж не вольтерьянец ли ваш молодой зять?
— Помилуй бог! — в ужасе ответила Арсеньева. — Да я бы такого зятя к себе и на порог не пустила!
— Теперь многие молодые офицеры заражены вольнодумством… Впрочем, ваш зять более похож на Аполлона, нежели на Сократа, чем Машенька наша должна быть довольна!
Смущенный и взволнованный беседой запросто с таким видным лицом — членом Государственного совета, — Юрий Петрович промолчал, но, бросив мимолетный взгляд в зеркало, нашел, что Мордвинов недаром похвалил его наружность и что в Петербурге красота его гораздо более у места, чем в Тарханах.
Мария Михайловна в Петербурге бывала в доме композитора Титова, подружилась с его дочерью Татьяной и, осмелев, однажды согласилась петь. Она села за фортепьяно не чинясь, спокойствием и естественностью движений вызывая невольное одобрение. Она заиграла вступление. В тишине возник ее голос, глухой и глубокий, напоенный невыразимой нежностью и страстью.
Когда она кончила, все зааплодировали, прося повторения. Девицы замучили Машу объятиями, мужчины целовали ей руки.
Елизавета Алексеевна наслаждалась успехом дочери, гордилась ею и простодушно восхищалась, не скрывая своего счастья.
В такие минуты Мария Михайловна с удовлетворением смотрела в глаза своего мужа — он тоже ею восхищался и гордился, он был влюблен.
Но на балах она бывала неспокойна: правда, он танцевал почти всегда с нею, но, когда ловко брал за талию хотя бы ее кузин, Мария Михайловна уже не могла танцевать — она ревновала, следя, как он, во фраке, в чулках и туфлях с лакированными пряжками, безукоризненно исполнял модные па. На Юрия Петровича смотрели все в зале, любуясь его грацией, но стоило ему направить взгляд, хотя бы искоса, на даму, с ним танцующую, как Мария Михайловна вспыхивала и теряла спокойствие. Увы! Женщины охотно с ним заговаривали, девушки перед ним робели.
