– Я не ответил на ваше письмо, потому что решил сам приехать, так что незачем было тратить деньги на марку – они добываются с таким трудом! А раньше я не мог приехать потому, что ожидал случая. Я нашел рыбного торговца, которому заплатил за двенадцать лье двенадцать су. Деньги счет любят.
Из этого монолога сразу можно было понять, что мой дядя Симон был человеком экономным, и это мы вскоре испытали на себе.
Когда мать рассказала ему о нашем положении, он выслушал ее и сказал:
– Я так понял, что вы не хотите, чтобы ваш сын стал моряком, и вы правы – это собачья жизнь. Вам больше хотелось бы, чтобы он продолжал учиться, как начал у де Бигореля, но вы не рассчитываете на меня, не правда ли?
– Я и не думала просить у вас денег, – гордо ответила мать.
– Денег? Да у меня их нет! Говорят, что я богат, но это неправда: я всем должен. Я купил одно имение, и оно разорило меня.
– Мне говорили, – продолжала мать, – что за заслуги отца Ромена могут принять в гимназию на казенный счет.
– А кто будет хлопотать? Уж точно не я! У меня нет на это времени, и я не люблю затруднять влиятельных людей, поскольку их содействие может оказаться полезным мне самому. Есть способ получше. Братья Леге обещали позаботиться о мальчике. Может быть, они станут платить за его обучение в гимназии?
– Они давно забыли о своем обещании.
– Так я им напомню! – решительно сказал дядя.
Мать хотела возразить ему, но он перебил ее:
– Не нужно лишней деликатности! Вовсе не стыдно просить о том, что они обязаны сделать, поскольку обещание они дали перед всей деревней. И им должно быть стыдно, что они заставляют напоминать об этом!
Дядя Симон принадлежал к тем людям, которым трудно противостоять. Он заставил мать согласиться на его предложение, хотя ее гордость и прямодушие протестовали против такого решения.
– Поймите, – сказал он в заключение, – если я бросил свои дела, чтобы заняться вашими, то вы, по крайней мере, не мешайте мне и делайте то, что я вам советую.
Он не любил терять время даром, поэтому приступил к делу немедленно.
– Иди-ка ты к господам Леге, – обратился он ко мне, – и посмотри, сидят ли они оба у себя в конторе. Я подожду тебя на улице. Если они окажутся на месте, мы пойдем к ним. Знаю я их манеру. Если мы будем говорить с каждым из них отдельно, то первый пообещает нам все, если только брат согласится, а второй откажет нам в том, на что согласился первый. Я не поддамся на эту хитрость!
Так как оба брата оказались на месте, мы вошли, и я присутствовал при очень странной сцене, все подробности которой запечатлелись в моей памяти. Все это, должно быть, очень сильно подействовало на меня, потому что, уходя, я был красный как рак. Я чувствовал инстинктивно, что не слишком-то благородно просить у этих черствых людей платы за самопожертвование моего отца. От стыда у меня даже слезы выступили на глазах.
Выслушав откровенное предложение моего дяди, оба брата, казалось, были очень удивлены. Пока дядя говорил, они ерзали на стульях, словно сидели на иголках.
– Послать в гимназию! – изумился младший.
– В гимназию! – воскликнул старший.
Они переглянулись и уже закричали разом:
– Мы?! Братья Леге?
– Разве вы не обещали обеспечить мальчика? – спросил дядя.
– Обеспечить? Я?! – удивлялся старший.
– Обеспечить? Я?! – вторил ему младший.
– Обеспечить? Мы?! – вопили оба брата.
И тут начался странный и утомительный спор: всякий вопрос младшего брата старший повторял теми же словами, только тон крика все повышался и повышался. Один кричал, другой вопил еще хлеще, но это нисколько не смущало дядю и, когда братья воскликнули разом: «Мы делаем больше, чем обещали, мы даем работу его матери», – на губах дяди Симона заиграла ироническая усмешка. Наконец, когда братья в пятый или шестой раз повторили этот аргумент, он сделал нетерпеливое движение рукой и сказал:
– Можно подумать, что это разоряет вас. Вы даете, вы даете… – передразнил он шумных братьев. – Вас послушать, можно подумать, что вы отдаете ей свое имущество, а вы всего лишь даете работу! И разве вам за вашу пищу и десять су не отдают работой? Разве вы платите его матери больше, чем всякой другой работнице?
– Мы ей платим без вычетов, – сказал младший с гордостью. – Мы так распорядились и делаем это охотно. И не нарушим своего распоряжения! Вы говорите, что Кальбри погиб, спасая наше имущество, но это неправда. Он погиб, спасая людей, – матросов, таких же, каким был он сам. Они тонули, он бросился им на помощь, и вы прекрасно понимаете, что это нас не касается, – это дело губернатора. Есть же фонд наград за спасение утопающих! Туда и обращайтесь. А если этот мальчик подрастет, станет хорошим работником и обратится к нам за работой, мы ему дадим ее. Не правда ли, Жером?
– Работу? Да, конечно, если он захочет, – ответил старший.
Это было все, чего добился дядя.
– Вот люди! – в сердцах воскликнул он, когда мы вышли.
Я думал, что услышу сейчас взрыв негодования.
– Удивительные люди! – продолжал он, пораженный тем, что нашел людей еще более черствых, чем он сам. – Да послужат они тебе примером. Они умеют сказать «нет». Запомни хорошенько это слово. Только с его помощью и можно сохранить то, что добыл.
Так как дяде не удалось поместить меня в гимназию на средства братьев Леге, он предложил моей матери взять меня к себе: ему как раз нужен был писец, но я, по его словам, слишком молод, чтобы занять это место. Первые годы я не буду вырабатывать даже своего содержания, но если мать даст обязательство не брать жалованья в продолжение пяти лет, то я как-нибудь возмещу ему убытки, а так как я его племянник, он хочет что-нибудь сделать для своего родственника. Вот он и предлагает матери отпустить меня к нему.
Увы! Это была не гимназия, о которой мечтала моя мать, но это, по крайней мере, было средство помешать мне сделаться моряком немедленно. Я уехал с дядей.
Это был печальный отъезд. Я плакал, а мать плакала еще горше, чем я. Кто из нас горевал больше – не знаю.
Доль, наверное, производит на путешественников впечатление живописного города. Мне же он показался весьма унылым. Мы приехали ночью. Шел холодный дождь. Из Пор-Дье мы выехали утром в телеге рыбного торговца, который направлялся в Канкаль. За пять или шесть лье до города нам пришлось сойти с телеги и дальше идти пешком.
Дорога шла по болотистому лугу, изрезанному канавами с водой. Дядя шел впереди. Я едва поспевал за ним, взволнованный прощанием с матерью. Кроме того, я ослабел от голода: ноги мои просто подкашивались. За весь этот длинный день дядя ни разу не предложил остановиться где-нибудь, чтобы поесть, а я не решался попросить его об этом.
Когда мы подошли к городу, везде еще горели огни. Пройдя две или три пустынных улицы, мы остановились перед большим домом. Дядя вынул ключ и отпер замок. Я приблизился, хотел войти в дом, но он отстранил меня. Дверь еще не была отперта. Он вынул второй ключ, потом третий – самый большой. Наконец дверь открылась.
Эти три замка нагнали на меня страх почти мистический. У нас дома была лишь одна защелка с веревочкой. У де Бигореля и вовсе – обыкновенная дверная ручка. Почему же у дяди было столько запоров?
Запирал он дверь точно так же, как и отпирал. Потом взял меня за руку и повел в темноте через две комнаты, которые мне показались громадными. В них наши шаги раздавались гулко, как в церкви. В воздухе чувствовался странный запах, которого я еще не знал: это был запах старого пергамента, старой заплесневелой бумаги – атмосфера канцелярии или кабинета ученых и деловых людей.
Когда свеча наконец была зажжена, оказалось, что мы находимся в комнате, похожей на кухню, но она была так загромождена буфетами, сундуками, старыми стульями черного дуба, что невозможно было ни разглядеть ее стен, ни оценить размеров помещения.
Я вздохнул с облегчением: наконец-то мы согреемся и поедим.
– Может быть, вы хотите, чтобы я развел огонь в камине? – спросил я.
