– Огонь?! – тон дяди был таким недовольным, что я не посмел ему сказать, что промок до костей и промерз так, что зуб на зуб не попадал.
– Мы сейчас поужинаем и ляжем спать, – сказал он.
Дядя подошел к буфету, вынул из него хлеб, отрезал от него два ломтя и положил на каждый по кусочку сыра. Один кусок он протянул мне, другой, очевидно, оставил себе. Хлеб он снова убрал в буфет и запер на замок.
Я не знаю, что чувствуют арестанты, когда слышат, как запирают их камеры, но, вероятно, это было близко к тому, что испытал я, когда услышал скрежет ключа в замке́ при запирании буфета. Было совершенно ясно, что попросить второй кусок хлеба нельзя, между тем я с удовольствием съел бы и пять, и шесть таких кусочков.
В эту минуту в кухню вбежали три тощие кошки и стали тереться о ноги дяди. У меня явилась надежда, что они, конечно, пришли попросить себе пищи. Дядя откроет буфет, и я тогда попрошу еще кусочек хлеба. Но дядя буфет не открыл.
– Эти лодыри хотят пить, надо дать им воды.
Он налил им воды в чашку.
– Теперь это будет твоя обязанность: заботиться, чтобы у кошек всегда была вода.
– А о пище для них тоже я должен заботиться?
– Здесь достаточно крыс и мышей, чтобы кошки были сыты. Если их подкармливать, они совсем обленятся.
Наш ужин быстро окончился, и дядя проводил меня в комнату, где я должен был спать.
Необыкновенной ширины лестница, которая вела из кухни наверх, была заставлена всевозможными вещами так, что мимо них едва можно было протиснуться. Чего тут только не было: таган из заржавленного железа, деревянные и каменные статуи, вертелы, фаянсовые вазы, горшки всевозможных форм и сортов, мебель, которой я не знал ни названия, ни назначения, на стенах развешаны были рамы, картины, рыцарские шлемы. Все это было в беспорядке, который казался еще страшнее в неровном свете маленькой сальной свечи. Для чего этот хлам мог понадобиться дяде?
Эти вопросы разрешились только впоследствии, когда я узнал, что дядя не только занимал должность судебного пристава, но и занимался еще более прибыльным ремеслом.
Он еще ребенком покинул Пор-Дье, уехал в Париж и, поступив там помощником к оценщику, проработал у него двадцать лет. Потом дядя переехал в Доль, где купил собственную контору. Контора была у него только для виду, занимался же он главным образом тем, что скупал старинные вещи. Как судебный пристав, дядя присутствовал на всех аукционах, был вхож во все дома, знал о всех выгодных распродажах и лучше всякого другого мог ими воспользоваться. Через подставных лиц он скупал редкую мебель, старые произведения искусства и перепродавал с огромной выгодой известным парижским антикварам, с которыми держал постоянную связь. Поэтому его дом от погреба до чердака представлял собой настоящую лавку древностей.
Все комнаты этого старого дома, казалось, были построены для великанов, и та комната, куда мы пришли с дядей, была громадна, но так заставлена, что дядя был вынужден указать мне пальцем на постель – сам я ее не увидел. Стены были завешаны огромными коврами с громадными фигурами, кругом расставлены чучела животных: баклан, крокодил с открытой красной пастью, в углу над сундуком висели доспехи и шлем. Казалось, в этих доспехах скрывался живой воин, ноги которого прятались за сундуком.
– Ты боишься? – спросил меня дядя, видя, что я весь дрожу.
Я не посмел сознаться в трусости и сказал, что мне холодно.
– Ну так ложись скорее спать! Свечу я унесу: когда ты уснешь, огонь тебе не понадобится.
Я скользнул под одеяло, но едва он закрыл за собой дверь, как я его позвал.
Доспехи надо мной дрожали и звенели.
– Дядя, в этих доспехах, должно быть, скрывается человек!
Он подошел к моей постели и строго посмотрел на меня:
– Постарайся никогда не говорить глупостей, иначе я должен буду взяться за тебя по-настоящему!
Целый час я лежал, укрывшись одеялом с головой, и дрожал от страха, холода и голода. Наконец я немного успокоился, расхрабрился, высунул голову и открыл глаза. Через высокие окна комнату освещала луна, снаружи дул ветер, окна слегка звенели. По небу плыли тучки, временами закрывая луну.
На луну я был готов смотреть всю ночь. Мне казалось, что в ней одной мое спасение, она для меня что маяк для моряка: пока я буду смотреть на нее, я не погибну. Но луна скоро поднялась и исчезла в вышине за окном.
Я закрыл глаза, но в каждом углу, в каждом предмете мебели точно был скрыт непреодолимый магнит, который тянул меня к себе и открывал мои веки с такой же силой, с какой я старался их закрыть. В это время буря сотрясла дом, деревья затрещали.
От ковра, который весь шевелился, отделился красный человек и, размахивая шпагой, направился ко мне. Крокодил с открытой пастью принялся танцевать в воздухе вокруг веревки, на которой он висел, уродливые тени побежали по стене. Воин, разбуженный шумом, затрясся в своих доспехах.
Я хотел крикнуть, протянуть руки, умоляя воина защитить меня от красного человека, но не мог произнести ни звука: мне казалось, что я умираю.
Проснулся я от того, что дядя тряс меня за руку. Был уже день. Прежде всего я посмотрел на красного человека: он был на месте, на неподвижном ковре.
– Постарайся просыпаться сам и пораньше, чем сегодня, – наставлял меня дядя. – А теперь поспеши, я дам тебе работу, прежде чем уйду.
Дядя мой был человеком деятельным и суетливым. Как все Кальбри, он был энергичен, но вся его энергия уходила в движение его маленького тела и его мелкой души. Вставал он в четыре часа утра, спускался в свою контору, где усиленно работал до тех пор, пока не появлялись клиенты, – часов до восьми или девяти. Все, что он успевал сделать за четыре или пять часов, я должен был переписать за день. Это были судебные акты, составленные в двух экземплярах: оригинал и копия.
Едва дядя ушел, я бросил работу. Я все еще находился под впечатлением сегодняшней ночи: красный человек с ковра не давал мне покоя. Если и в следующую ночь он сойдет со стены, я наверняка умру со страха. Когда я вспоминал его страшное лицо и поднятую с мечом руку, холодный пот выступал у меня на лбу.
Прежде всего я принялся шарить вокруг, чтобы найти молоток и гвозди. Найдя все, что мне было нужно, я вошел в свою комнату и направился прямо к красному человеку, который сейчас выглядел совершенно безобидно. Но я не поддался обману и сильным ударом молотка пригвоздил его руку к стене. Воин попробовал было подвигаться в своих доспехах, но солнце светило ярко, время привидений прошло, и я не побоялся ударить молотком по кирасе и угрожающим движением дал знать крокодилу, чтобы он вел себя хорошо, а не то и ему достанется.
Немного успокоенный, я из мести вколотил еще один гвоздь в шею человека со шпагой, потом спустился в контору и занялся переписыванием бумаг, над чем и трудился до прихода дяди.
К его возвращению все было закончено, но дяде показалось, что сделанной работы недостаточно, и он сказал мне, что в следующий раз, когда я окончу работу, то могу, отдыхая, взять щетку и почистить мягкую мебель, а потом обтереть тряпкой пыль с дубовых стульев.
Какой громадной была разница между этой новой жизнью у дяди и тем счастливым и беззаботным существование в доме у де Бигореля!
Я беспрекословно покорялся всем требованиям дяди относительно работы и работал по четырнадцать часов в день, но никак не мог ни примириться, ни привыкнуть к пище – главным образом к тому ее количеству, какое мне полагалось. Хлеб был заперт не случайно – это было правило дяди, и всякий раз за завтраком, обедом и ужином я должен был довольствоваться одним кусочком хлеба, который находил на столе.
На четвертый или пятый день, когда дядя убирал хлеб, я осмелился протянуть руку. Жест мой был настолько выразителен, что дядя меня понял.
– Ты хочешь еще кусочек? – спросил он, продолжая запирать буфет. – Это хорошо, что ты сказал. Пожалуй, отныне я буду выдавать тебе целый хлебец, и ты сам будешь распоряжаться им. В дни, когда у тебя будет аппетит больше, ты и съедать будешь больше.
