— Возьмем домой, тетя Катя погладит его, повесим в шкаф там, в зале.
В это время за дверью послышались шаги. Дядя Лева взглянул на часы:
— Увлеклись мы с тобой.
Дверь отворилась, и Юра увидел высокого, стройного лейтенанта. Тот взял под козырек:
— Товарищ подполковник, взвод прибыл для беседы.
— Вводите, я готов.
Дядя с лейтенантом направились к входу в музей, Максим стал в сторонке в первой половине зала, смотрел, как она заполнялась солдатами. Они снимали пилотки, полукругом выстраивались перед лейтенантом и дядей Левой.
— Одну минуточку, товарищ подполковник, — извиняясь, сказал лейтенант Льву Васильевичу и негромко солдатам: — Быстро и без суеты… Быстро… Время идет, время…
По конспекту, который был тщательно обдуман и составлен заранее, надо было начинать издалека — с возникновения части. Но Лев Васильевич смотрел в юные лица солдат, и все сильнее росло в нем желание рассказать о своих друзьях, о своих фронтовых побратимах, о тех, кто не дожил до этого дня. Да, надо начать с этого! Надо. История части — это жизнь и подвиги солдат и офицеров, это могилы, разбросанные по земле…
Лев Васильевич поднял руку к небольшому снимку: возле товарного вагона-теплушки стоят солдаты и командиры.
— Этот снимок сделан по пути на фронт в конце лета сорок первого. Не помню, на каком полустанке, нас задержали на несколько минут, мы высыпали из вагонов, чтоб размяться, кипятку достать, письма в почтовый ящик бросить. А тут корреспондент из дивизионной газеты. Попросили его: щелкни!.. Всех этих солдат и командиров я знал лично…
Лев Васильевич понимал, что его рассказ совсем не похож на лекцию, на беседу экскурсовода, но память расходилась-растревожилась и ничего уже с ней не поделаешь…
Никто не знал, что стоянка — последняя перед боем. Через два часа поезд затормозил — впереди шел бой. Впрочем, это мало было похоже на бой: фашистские танки стояли в открытом поле и расстреливали станцию: под прикрытием танков из машин выпрыгивали пехотинцы. «Гитлеровцы прорвались!» — пронеслось по эшелону.
Позже стало известно, что полк наткнулся на острие клина, которым фашисты прорвали фронт. А тогда, в тот солнечный день, в поле между лесом и железнодорожной станцией, солдатам будто приснилось невероятное. Они мчались к фронту, любуясь родными и милыми пейзажами тыла, и бой перед глазами казался нереальным. Тем более что вдруг наступила тишина — танки прекратили огонь. Тишину эту подчеркивал одинокий гудок, доносившийся со станции, охваченной пламенем, окутанной клубами дыма.
Фашисты не сразу заметили эшелон, вылетевший из-за поворота. Не сразу они перенесли огонь на вагоны. И этого замешательства хватило на то, чтобы основная часть полка высыпала из теплушек и рассредоточилась. А расчеты противотанковых пушек вместе со стрелками буквально на руках снесли с платформы орудия.
Бой был тяжкий и неравный. Долгий и страшный бой. Полк оставался единственной надеждой — сейчас только он мог остановить фашистов, играючи уничтоживших станцию.
Лев Синев шел в той группе, которая, прикрываясь насыпью и редким леском, заходила в тыл фашистской пехоте. В той группе оказались и солдаты и командиры, два часа назад сфотографировавшиеся у теплушки.
Странно было идти в бой по проселку, обросшему травой, по золотому жнивью, заставленному копнами, по мелколесью, такому нежному и светлому. А пули сбивали веточки с тоненьких березок, поджигали копешки.
Обнаружив группу, фашистская пехота бросилась в атаку — нагло бросилась, сознавая подавляющее превосходство в силе.
Лев Синев бежал по жнивью, спотыкаясь, слыша истошное визжание пуль, ощущая горячий запах земли, хлеба, собственного пота. Никогда не думал, что сможет так быстро бежать — фашисты приближались стремительно (не подумал в тот момент, что сложились две скорости). И в эти секунды он не знал, что именно будет делать, как схватится с врагом, хотя на занятиях отрабатывал приемы штыкового боя.
Он и теперь не помнил всего, что было в том бою. Он и теперь не мог объяснить, как уцелел, как сумел всадить в фашиста и сломать штык, как удалось ему подобрать малую саперную лопату и рубануть другого фашиста по спине, по хребтине, — тот упал и червяком корчился на земле, выл и плевался розовой слюной.
Он так и сказал, что рубанул фашиста по хребтине малой саперной лопатой, и тот червяком корчился на земле, выл и плевался розовой слюной. Под левым глазом подполковника дрогнула жилка, в горле запершило. Глядя на него, Юра невольно сморщился, будто сам увидел ту ужасную сцену. По-звериному умирал фашист. И то, что умирал от удара лопатой по хребтине, как-то по-иному вырисовывало и молодого воина Синева, который свалил врага. Человек, не щадя своей жизни, пошел на зверя и главным было — убить зверя. Пулей из автомата, штыком, лопатой, камнем, палкой, кулаком, но убить! Обратить смерть, которую принес враг, против самого врага. Этого надо не просто хотеть, это надо уметь делать. Учиться этому. Учиться, чтоб тот, кто замышляет принести к нам смерть, не посмел вылезти из своей берлоги, зная, чем это может кончиться.
Юра сжал пальцы, будто они были сложены на черенке малой саперной лопаты. Конечно, лопата не танк и не ракета, но и танк и ракета, как стародавняя лопата, сильны силой человека. И ты — один из этих людей, в ряду бойцовском, правый фланг которого — в красных глубинах истории. Ты и история. Но вот перед тобой один из тех, кто эту историю знает, как свою биографию. История и его биография — совпадают. Удивительно! И рассказывает он тебе все не для того, чтобы заполнить твой досуг, а для того, чтобы ты прикоснулся к истории и продолжил ее в своей биографии.
Не для себя подполковник вспоминал, а для него, для Юры Козырькова, для всех товарищей по самому молодому подразделению в части, а может, и во всей армии…
Лев Васильевич, в общем-то, легко пересказывал то, что было уточнено, проверено и перепроверено ветеранами, составляющими историю части. Но сквозь этот рассказ прорывалось пережитое, испытанное им самим. Опасаясь выставиться, вылезти на передний план, Лев Васильевич замолкал, мысленно опускал это личное, пытался заменить его эпизодами, в которых участвовали его товарищи. И стыдился оттого, что этих эпизодов помнил очень мало. Он видел, как кто-то свалил фашиста ударом приклада, как кто-то схватился с гитлеровцем и покатился с ним по земле, как кто-то упал лицом в землю, и по ней расплылось кровавое пятно. Кто же свалил? Кто упал?.. Может быть, кто-нибудь из тех, кто сфотографировался у теплушки?.. Много лет спустя ветераны установили, что все они, все, улыбающиеся на снимке, погибли в том бою. Все до одного. И так хотелось подробно рассказать о каждом, и так не хотелось сочинять или приписывать свои переживания другим. И волнуясь, и подавляя волнение, и вспоминая свое, и отодвигая эти воспоминания, он старался говорить только о главном, ибо был свидетелем истории войны и обязан был точно и без прикрас донести ее до этих молодых солдат…
Максим узнал Юру и Прохора. Солдаты вслед за дядей Левой продвигались по залу, вдоль стен. И не замечали, что Максим идет за ними. Они слушали дядю Леву, смотрели на экспонаты и ни разу не поглядели в сторону, иначе обнаружили бы, что он — рядом. Максим неслышно подошел к Юре и Прохору, улыбнулся себе — вот новость будет! — и тронул Юру за локоть.
— Здорово, дружище! — обрадовался Юра.
Прохор услыхал, обернулся:
— И сюда ты пробрался!
— С дядей я, — объяснил Максим и — вплотную к Юре: — Телеграмму отправил. Вот квитанция и сдача…
— Чего ж ты мороженого не купил себе?
— Что я — маленький?
— Ну, спасибо тебе… А я все-таки написал отцу, — тихо признался Юра. — Все, как есть, рассказал.
— Ну, и правильно, — похвалил Максим. — Я тоже рассказал дяде, что тайком ушел из дому сюда, что через ограду перелез.
Юра улыбнулся:
— Честно мы поступили.
— Честно, — подтвердил Максим. — Хорошо.
Разговаривая, они вслед за взводом шли вдоль музейной стены.
— Где же Прохор? — Юра поискал глазами. — Только что с нами был.
— А там, за щитом?
Максим вернулся, заглянул за щит, что перегораживал помещение:
— Он остался…
Юра пошел обратно, потянул Максима за собой.
Прохор застыл у первого снимка, который им показал подполковник Синев. Может, знакомого или родственника узнал? Так тогда Прохора на свете не было.
Прохор услыхал их шаги, обернулся:
— Никого в живых нет, а смеются. У нас дома есть снимок — мой дядя с друзьями. Хохочут. Перед боевым вылетом снялись. Дядя тогда не вернулся. Сбил два самолета и сам погиб. Меня в память о нем Прохором назвали… Так смеются, что нельзя поверить, что они погибли в том бою…
Видно было, как Прохору трудно оторваться от этого снимка. Он отвел взгляд и медленно пошел вдоль щита. Юра и Максим — рядом.
