Я решила только кофе попить (разумеется, родители не в восторге от такого завтрака, но в «Веге», я знаю, мы зайдём в «Молочный бар», съедим по огромному мороженому и запьём огромным коктейлем, так что…), и вот, допиваю я своё… свой, точнее! когда уже изменят это глупое правило? — допиваю я свой кофе, а папа стоит у окна и внимательно, всё заинтересованней и заинтересованней на что-то смотрит.
— Странно… — наконец говорит он.
— Что? — спрашиваю.
— Скорая… И народец набежал… Раз, два… шесть человек…
Что-то внутри меня обрывается. Но я быстро говорю себе: «Скорую опять Дарьке вызвали, скорую — опять Дарьке…» Не то чтобы я этой Дарьке зла желаю, а просто Дарька… Дарька и скорая — это близнецы-братья. Ну, или сёстры. Она то задыхается, то травится, то порежется так, что весь первый этаж в крови, даже и не подумаешь, что в трёхлетке столько крови… Всё это ужасно, конечно, но заканчивается всегда хорошо, можно сказать, что мы к этому привыкли. Хотя это и странно звучит, я понимаю… Хотя — да чего странного? Если к этому и на скорой привыкли, приезжают к ним неохотно, через раз, а однажды я слышала, как отчитывали Веснухину мать прямо на улице — что нельзя же в таком состоянии, что «работать с вами всё равно невозможно», что «я вам не личный врач, а бюджетник» и т. д.
— Это к Дарьке, наверно, опять… — осторожно предполагаю я.
— Да нет, — говорит папа. — Не в наш подъезд… А, вот: бабулечку какую-то несут… Живая!
— Уф! — выдыхаю я — так, что папа удивляется — «Чего фыркаешь?».
— Ну… что живая! — говорю я.
— Собирайся, гуманист! Едем, — говорит папа.
А вот теперь его тон мне нравится. Мне он кажется таким же… солнечным, как всё кругом, и кажется, что ничего мрачного — да и даже серьёзного — происходить просто не может. Нигде. Пылинки в воздухе — золотистые, бабулечка за окном — живая… Но в окно я выглянуть не решаюсь. Почему-то. Не знаю почему…
Когда мы выходим, ни скорой, ни соседей — никого. Это хорошо, я не хотела бы идти через соседей. На наши «вылазки» они смотрят, мягко говоря, свысока. Невероятно, но факт. Чем они, казалось бы, им мешают?! Я даже слышала однажды, сзади: «Попёрлись куда-то…»
Третье марта — а погода совсем весенняя, и по дороге до остановки я начинаю считать всех, кто без шапки:
— И вот без шапки… И этот… И вон пошла… — Делаю я это немного нудно, потому что это — в знак протеста. Против того, что я в шапке. Но мама не сдаётся.
— У тебя уши больные, — говорит она. Уши у меня болели в первом классе!
— Весна! — говорю я.
— Третий день, — говорит мама. — Скорее оттепель. Самая опасная погода…
— И вон без шапки… — показываю я на девушку на остановке. Она стоит в окружении детей, и это… Героевна!
Она безразлично скользит по нам глазами и продолжает объяснять что-то «своим» детям. Мы подходим ближе, и я уже слышу кое-что: «актёров не должно быть видно», «зайчики», «сверху лучше видно»… Видимо, в кукольный театр собрались… Неужели она меня не узнала? Да быть не может!
— …Всё супер… А вы знаете, как меня в институте звали? Супергероевна! — долетает до меня.
Вот тебе и раз. Так и хочется сказать: «Да ты просто Суперпопугаевна!»… И вдруг я вспоминаю, что так же делала Яна Маргулис. Повторяла удачные шутки — те, которые ей удачными казались. Да и не только шутки. Только на моей памяти она раз пять цитировала — так, чтобы историчка-истеричка наша, Авдеева, слышала: «История ничему не учит, а только наказывает за незнание уроков». Потом делала паузу и поясняла: «Ключевский». Однажды Самойленков не выдержал: «Ничему не учит, только наказывает?! Так эта наша физручка!» У кого что болит, как говорится. Самойленкова физручка донимала… Историчка тогда, помнится, расцвела — она физручку терпеть не может, — но тут кто-то с задней парты — зря, конечно! — подмяукнул: «Да и историчка такая же!». Последовали «репрессии», да такие, что я даже пожурила Яну свою… обезьяну! «Вот, — говорю, — вечно ты со своими афоризмами!» Яна, невозмутимо: «Афоризм не виноват. Это мудрость веков»…
…Наконец, я снова попалась на глаза Супергероевне. Специально. Прямо нарисовалась — не сотрёшь, как говорится. «Здравствуйте!» — говорю. «Здравствуй», — кивнула она… Вот это, наверно, и называется — вежливо, но холодно!
В автобусе они впереди расположились, а мы на самом заднем сидении, я стала было — вполголоса — жаловаться родителям на Супергероевну, но папу это рассмешило:
— Чем ты недовольна? Вот неблагодарная! Она честным образом свозила вас на олимпиаду, а теперь решает другую задачу. В которую ты просто не входишь!
А мама, как и я, почему-то про Яну вспомнила.
— Вот уж ничуть не удивляет меня эта Героевна. Меня удивляет Яна. Яна — и ты. Она тебя вообще — помнит? А ты её? Ни единого звоночка, ничего… А ведь вы дружили!
Мама хотела бы, чтобы мы общались с Яной по-прежнему. Ну, не совсем по-прежнему, или даже СОВСЕМ не по прежнему — на расстоянии-то восьмидесяти километров! — хотя бы перезванивались, хотя бы изредка. В общем, не теряли бы друг друга, «У Яны есть будущее!». А я… я как-то не думала об этом. Я думала, как не остаться одной здесь и сейчас. Думала, по сути, о заполнении места, о «Янозаменителях». И даже, казалось, их нашла… Я никогда не скучала по Яне, вот что я вдруг поняла. Она тоже была заполнителем места. Удачным заполнителем. Ну, или не неудачным. Сколько бы она ни знала, чем ни занималась, а мне никогда не было с ней по-настоящему интересно. Только удобно — и это всё… Я быстро глянула на маму, потом на папу. Может, рассказать им это всё? Нам ещё ехать и ехать… Но мама углубилась в телефон, а папа скептически оглядывал Супергероевну. Та, видимо, что-то демонстрируя, повисла на петлях-держалках…
— Взрослый человек… — усмехнулся папа. Он не видел, что это не «взрослый человек», а одуванчик, космонавт, — что-то такое, что видела я… Она Суперпопугаевна, конечно, но мне всё равно страшно жаль, что она вот так… отдалилась, что я больше не вхожу в её «задачу». «Вот Курыч бы меня понял!» — подумала я и сама обалдела…
Сначала мы пошли в «Молочный бар». Всегда, когда там бываю, меня добивают две вещи: плакат на всю стену «МЯСНОЙ ДОМ. ДОБРОЕ ДЕЛО!» и подпись под огнетушителем — «У НАС САМООБСЛУЖИВАНИЕ». Я представляю — как в первый раз представила, так в меня это и… въелось: несчастную коровку ведут на бойню, она мычит и упирается, а ей ласково так говорят: «Ничего-ничего, это же доброе дело!» Потом вспыхивает пожар — но никакой паники, потому что все знают, что при пожаре тут — самообслуживание! А сегодня так вообще анекдот — прямо на фоне этого огнетушителя с «самообслуживанием» бармен в дымящийся тостер заглядывал — «Сгорел, скотина!».
Я просто-таки залюбовалась, пока ждала, когда чуть-чуть подтает гора моего мороженого, и аж вздрогнула от этого звонка — вечно папин телефон на максимуме! Папа не хотел отвечать, не хотел, не хотел, но взял да и нажал на зелёную кнопочку… Я этот момент хорошо запомнила. Телефон на столе. И папа — нажимает на зелёненькую, а уж только потом берёт трубу. Вид у него шутливо-недовольный. Мол, достали.
— Да, да… Виноградов? — переспрашивает он каким-то странным голосом. Кладёт трубу и — маме почему-то:
— Курыч погиб.
Мы молчим. Я не знаю, что сказать, а родители… родители, может быть, думают о том, что же нам теперь делать. Я очень на это надеюсь, потому что я — точно этого не знаю.
— А это… точно он? — наконец, спрашивает мама.
— Веня звонил…
Веня — наш участковый. До пятого класса он с папой учился, а потом его в другую, в старую школу перевели, — кажется, из-за какого-то конфликта…
— Он? — с той же деревянной интонацией повторяет мама, уже как-то и непонятно о ком, об участковом или о Курыче.
— Да что ты заладила! Да, он. Виноградов, шестьдесят пятая квартира!
Я смотрю на мороженое, ясно понимая, что есть его не буду.
— Ладно. Пойдёмте, — говорит папа.
— Куда? — потерянно спрашивает мама.
— Ну что ты как… как не знаю кто! Кто у нас психолог-то? Не пугай ребёнка! — говорит папа. — Ноутбук-то мы — идём покупать или нет? — Это папа уже у меня спрашивает. Я отрицательно кручу головой…
Это очень трудно объяснить, почему. Я ничем не помогу Курычу — что бы с ним не случилось — тем, что не куплю себе ноут. И ничем ему не наврежу, если куплю. И вообще — глупо отказываться от покупки. Что бы ни случилось. Всё дело… всё дело в лице. Я знаю, что если мы пойдём за этим самым ноутом, то мне придётся делать покупочное лицо. Такое лицо, которое выражает: я думаю о покупке, я её хочу, я с интересом рассматриваю все варианты, я выбираю лучший — и так далее. А у меня просто нет сил делать такое лицо. Это всё равно, что прийти на пляж и не иметь сил раздеться. Поплыть в одежде… Я отказываюсь. Глупо отказываться от покупки, но ещё глупее вот это «плыть в одежде». Мы едем домой.
