— Так зачем тебе-то звонили? — спрашивает мама уже куда более своим голосом. Почти приехали.
— За всё надо платить. Мы же с ним общались, — говорит папа. Я знаю, что он хочет сказать. Что это я общалась с кем попало, а теперь ему участковые звонят. Не мне — а ему. Такое вот ущербное «мы»…
— А… что с ним случилось, не сказал? — спрашивает мама.
— Не сказал…
Выходим из автобуса, а у меня такое чувство, что из укрытия выходим. Страшно идти во двор. Страшно узнавать ещё и ещё, раскручивать эту… траурность. Но всё это неизбежно. Непременно, вот прямо сейчас подбежит какая-нибудь тётечка и начнёт во весь голос сокрушаться. Посёлок!
Под домом я с ужасом замечаю четыре таких тётечки (или, как их папа называет, «бабулечки»). И одна из них действительно отрывается от остальных — и на всех парах несётся к нам.
— А вот ты у нас Оксаночка, да? А вот я родственник! — кричит она ещё издали. Вид у неё какой угодно, но не скорбящий, хотя я сразу, конечно, понимаю, чей она родственник. Я даже — не поверите — узнаю её, хотя никогда не видела. Но получается, что видела — тогда, когда мне Курыч её изображал… Голос, плечи, пузо. И даже шелуха от семечки на пальто… Это, конечно, она.
— Такое горе! — сообщает она. — Некому портрэт (она так и говорит — «портрэт») нести!
— Какой… портрэт? — Я не передразниваю, а просто, не подумав, повторяю.
— Сашенькин! Чтобы всё как у людей! Портрэт не родственники несут, а служивцы!
— Сослуживцы, — механически поправляет мама.
— А сослуживец — ты… — вполголоса говорит мне папа.
— А… что случилось? Мы уезжали, и… — бормочет мама.
— Как что? Нету Сашеньки! И матери даже не сообщишь — где эта мать? что это за мать? А что за бабушка? В больницу слегла такая бабушка! Разве это бабушка? А я никто! Да, никто, родственница! И всё на себе потяну!..
Мы киваем, потихоньку смещаясь к подъезду. «Мы поможем… Мы поможем…», — обещает папа…
Дома мама возмущается:
— Парадокс! Очевидная невероятность! Мы до сих пор не владеем информацией. И это в нашем-то посёлке!
— Пусть Ксана спустится к другой сослуживице — и узнает, — говорит папа.
До меня не сразу доходит. Но доходит. К Веснухе…
— Я не пойду! — ужасаюсь я. Как? После того, как я вчера её несчётное количество раз выпроводила?..
— Это ведь не любопытство какое-нибудь, — втолковывает папа. — Отнесись к этому как к делу. Тебя уже попросили нести фотографию, ещё что-то попросят… Надо же быть в курсе!
— Не пойду!
— Посмотрим… — говорит папа.
Я мечусь по квартире, потом устраиваюсь у себя на кровати, — не сидится, снова мечусь… Зачем-то к рисункам кидаюсь (разбирать? смотреть?), на полках своих прибраться пытаюсь (ну это уж вовсе!..)… Вдруг мне приходит в голову, что мне действительно надо знать, как это случилось, — чтобы знать, насколько я виновата. А, может, и вовсе не виновата? Может, это и не на карьере случилось? Может, он под машину попал, с балкона свалился, может, аппендицит, в конце концов, чего только не бывает! В прошлом году старшеклассница от пневмонии умерла. Всех вылечивают, а она… Я спускаюсь на первый этаж.
Долго никто не открывает. Я жду — и не жду. Всё-таки не могу толком определиться, хочу я, чтобы открыли, или нет. Или всё-таки проще будет уйти ни с чем. Ни с чем, а не с тем, что я оттуда узнаю…
Наконец, открывают. Это Веснуха.
Она открыла и молчит, на меня даже не взглянула. Прибежала Дарька и начала тянуть её за халат в комнату — «дём! дём!». Это «пойдём», видимо…
— Ну и что вам на скорой сказали? — догадываюсь спросить я.
— Это ку’вы! — слышу я откуда-то из глубины квартиры (а она мне кажется очень глубокой, прямо пещерой какой-то — может, потому что тёмная такая, может, потому что сыростью пахнет). — Это ку’вы! Что они мне скажут?!
— Дарьку… ещё рвало? — спрашиваю я.
— До пол-т’етьего!
Веснуха продолжает стоять молча, никак не реагируя — ни на меня, ни на Дарьку, ни на голос из «пещеры».
Я набираю воздуху — и:
— Что случилось с Курычём?
— Сго’ел! Нечего было… по этим ка’е’ам лазить! А моя ду’а ведь в него втюхалась! Сама ведь с д’угим, с че’ноглазеньким в’оде гуляла!
Курыч сгорел на карьере, это раз…
Веснуха в Курыча влюблена, это два…
БЫЛА влюблена, это три!
Я разворачиваюсь и быстро-быстро ухожу. Убегаю. Даже не слышу, чтобы Веснухины двери хлопали, может, она так и стоит не шелохнувшись, двери даже не закрывает…
Плюхаюсь на кровать и накрываю голову пледом. То, что я услышала, какое-то невозможное, какое-то… неуместное. Как дурацкая шутка. Курыч ведь не тостер!..
Заходит мама (я не высовываюсь, просто слышу мамины шаги) и говорит:
— Папе тут опять дядя Веня звонил. Сказал, что на карьере…
— Да, — перебиваю я из-под пледа. — Я знаю…
— Вот видишь… Не зря я тебе про карьер говорила. Теперь этих псов отстреливать будут. Только вот когда?.. — вздыхает мама.
— Каких псов? — непонимающе выглядываю я.
— Диких! Сколько детей должно погибнуть, чтобы…
— Курыч сгорел, мама!
— Да нет… — теряется мама. — На него собаки напали…
Я вскакиваю с постели.
— Папа, ЧТО тебе сказали?!
— А тебе?.. Неужели ты ещё не поняла, что это совершенно всё равно, что и кому сказали?
— Как это — всё равно? А… что не всё равно?
Папа вздыхает. Недолго молчит. А потом долго говорит. Говорит о том, что никто не хочет этим заниматься. Никто не будет этим заниматься. Виноватых всё равно не найти, ничего не доказать, никого не наказать, поэтому и сделают проще — заколотят гроб. Зароют. И забудут…
Я слушаю и чувствую, как по щекам бегут слёзы. Это как-то само собой, беззвучно получается, они просто бегут и всё. Наверно, это даже хорошо — мне кажется, что-то вместе с ними вытекает, что-то ядовитое. А то это «что-то» бы меня отравило.
В дверь звонят. «Это Веснуха / это не Веснуха», — думаю я очень быстро, практически одновременно. Слышу, как мама открывает и какой странный у неё тон — только уже не «деревянный», а «резиновый» какой-то, как будто она от чего-то уклониться хочет («А почему к нам? А почему, собственно, мы?»). Наконец, в зале — даже раньше мамы — оказывается ИЗПОСССОВЕТА. Это она сама так себя представила. «Здравствуйте, — говорит. — Я присяду? Я из поссовета». Это у неё прямо как имя получилось, что-то среднее между опоссумом и Светой!.. Волосы у неё жёлтые, и накручивает она их явно на бигуди. Каждая прядка об этом говорит. Пока она копается в сумочке, я смотрю на эти прядки, — я хочу, чтобы они не расплывались, чтобы слёзы больше не выступали. Наконец, она вытаскивает блокнот с привязанной к нему ручкой…
— Вы знаете, ноль информации… — жалуется она. — Бабушка в больнице — гипертонический криз. Мать так и не нашли. Тётка его — сумасшедшая женщина! Полнейший неадекват. В отделении разговаривать вообще не желают…Оксаночка, так что с ним случилось? Вы ведь дружили, да?
ИЗПОССОВЕТА выжидательно смотрит на меня и держит ручку наготове. Мама молчит — может, она хочет послушать, что же я отвечу, смогу ли я быть «вежливой и холодной», когда разговор неприятен и мне совершенно не нужен. Папа тоже молчит — хочет, чтобы я поняла, что за всё надо платить?
— А зачем вам эта информация? — спрашиваю я каким-то неожиданно звенящим, резким голосом. Он для всех оказывается неожиданным, даже для меня: ИЗПОССОВЕТА настораживается, мама и папа переглядываются, а я… я сажусь на край стола, как будто сама себя внимательно слушать собираюсь… — Может быть, эта самая информация Курыча оживит? Бывает такая информация?
— Чтобы оживила?.. — превращается ИЗПОССОВЕТА в знак вопроса. — Нет, но…
— Зато я знаю ту, которая убила. Это я виновата, что он погиб.
— Ты? — удивляется ИЗПОССОВЕТА. Мама делает какое-то нетерпеливое движение.
— Это мне надо было пойти — и забрать его с этого карьера, — А я не пошла — и не забрала. Вот это и есть моя самая главная информация, слышите?
— Слышите? — подхватывает мама. — Да это истерика! Типичная конверсионная реакция! — Мама буквально подлетает ко мне и обнимает меня — как будто крыльями закрывает. Потом машет одним крылом на ИЗПОССОВЕТА, та подскакивает и, что-то бормоча, убегает. Папа идёт за ней — выпустить её. Вот именно — выпустить, как из клетки. А мы остаёмся в этой клетке. Я реву уже в голос, сползая со стола под стол. Мне кажется, из этой клетки нет выхода. Моя информация безвыходная, смертельная. Мне приносят воды…
В воскресенье меня отправляют к бабушке, и три дня я у неё.
Про похороны я знаю только то, что гроб действительно был закрытый, а Веснуха была в огромном чёрном платке. Может, в таком, как в том моём сне, не знаю, это ведь мама видела, а не я. Мама тоже не хотела идти, но потом они с папой решили, что так будет «политически правильно», чтобы «от нас был хоть кто-то»…
