— Почему манной? — обиделся Владик.
— Да ладно, — помахал рукой Крючковатый, — пошутил я. Как вас зовут? Фамилии не спрашиваю!
— Владик, — после некоторого раздумья сказал Владик.
— А даму что же не представишь? По этикету даму в первую очередь положено представлять, потому как слабый пол, нежности всякие!
— Светлана, — зардевшись, представилась Светка.
— Хорошее имя, — похвалил Крючковатый, не спуская со Светки замаслившихся глаз. — увлекаетесь-то чем? Гладью вышиваете или крестиком?
— Ага, — разозлился Владик, — крестиком!
— Да ладно, — сказал Крючковатый, — чего злиться-то! К чему я это сказал? Скучно вы живете! А надо жить красиво! Так, чтобы вас окружали настоящие красивые вещи, самые дорогие. Чтобы на столе всегда было навалом закуски, стояло искристое вино. Чтобы играла тихая, небесная музыка и стройные, изящные женщины, вроде вас, Светланочка, давали отдохновение уставшей, страждущей душе! Все это вы можете иметь, а не имеете.
— А вы? — лукаво улыбаясь, спросила Светка.
— А я имею. Иногда, — сказал Крючковатый.
— Вы что же, предлагаете нам ограбить ювелирный магазин? — глядя прямо в глаза Крючковатому, спросила Светка.
Крючковатый как-то странно дернулся и еще больше скрючился.
— А почему бы и нет, — улыбаясь, сказал он. И было не понятно, шутит он или говорит всерьез.
Впрочем этот треп о красивой жизни Владик слышал и раньше. Когда у кого-нибудь из мамкиных ухажеров появлялись большие деньги, они начинали жить этой «красивой» жизнью. Накупали искристого вина, а чаще всего водки, дарили матери красивые безделушки, врубали музыку, напивались до бесчувствия и спали на грязном заплеванном полу, тяжело вскрикивая и всхрапывая. Такой красивой жизни Владик уже нахлебался. Досыта.
О чем говорили Светка с Крючковатым, Владик не слышал, он уловил лишь конец фразы, впрямую относившейся к нему.
— А что вы думаете, Владик еще у нас и художник! — сказала раскрасневшаяся Светка.
— Художник? — неизвестно чему обрадовался Крючковатый. — Я тоже художник! Только в другом смысле, Светочка! Ох и глаза у вас… Стихи бы о них писать! «Она, как озеро лежала, стояли очи, как вода!» — продекламировал он. — Это я написал, было дело, находился в волнении чувств.
— Это Андрея Вознесенского стихи, — сказала Светка, сбрасывая руку Крючковатого со своего плеча.
— Между прочим я тоже Андрей. Вот, например, совсем недавно создал: «Птички небесные, вечные странники! Вы же такие, как я же изгнанники!»
— Не птички, а тучки, — сказала Светка.
— Согласен, так лучше. Что птички! Ерунда! Тучки небесные! Боже мой, как хорошо! И как это я раньше не допетрил? Обязательно вставлю «тучки» в свои стихи! У вас абсолютный слух, Светланочка, на стихи!
— Это Лермонтов, — сказала Светка.
— Что Лермонтов? — не понял Крючковатый.
— Стихи Лермонтова, — безжалостно сказала Светка.
— Не важно, чьи стихи, — высокопарно заявил Крючковатый. — Главное, что это из-за ваших глаз, Светланочка, они прозвучали во мне и вырвались наружу. Спасибо вам…
Крючковатый как-то странно дернулся, повернулся и исчез.
— Ты что-нибудь понял? — спросила Светка.
— Только одно, — кивнул Владик, — он в тебя влюбился!
— Дурачок, — ласково сказала Светка, погладив Владика по руке, — такие как этот, вообще не влюбляются. Им нечем влюбляться. У них нет души. Ты видел его глаза?
Владик пожал плечами.
— Пустые глаза, — как-то уж очень по взрослому сказала Светка. — Неужели ты думаешь, что я не способна разглядеть человека, вот так, с двух шагов? Разглядеть и понять.
Прошло две недели. Совершенно случайно Крючковатый встретился Владику в городе. Он протянул руку, как старому знакомому. Глаза его были печальны.
— Маманя заболела, — пояснил он, отворачиваясь, — хворает старушка. Помочь надо, да некому. Помоги, а?
— Что я, доктор, что ли, — холодно сказал Владик.
— Помощь-то ерундовая, — жалобным голосом продолжал Крючковатый, — кое-какие вещички мамане отнести. Переехала она у меня, в отдельную, благоустроенную, из коммуналки, а вещички оставила. Принесем вещички, маманю обрадуем, а?
Он стал нудно рассказывать о своей мамане, ударнице производства, а сам, как бы между прочим, извлек из-за пазухи полированную финку, подышал на лезвие, потер его носовым платком и не спеша убрал обратно. У Владика спина покрылась испариной, он понял вдруг: Крючковатый шутить не будет.
— Далеко нести? — с трудом выдавил Владик, не глядя на Крючковатого.
— Да совсем рядышком! — затараторил Крючковатый. — одна нога здесь, другая там! Пять секунд на все дела!
Он завел Владика в подъезд серого пятиэтажного дома и остановился на площадке второго этажа. Несколько раз надавил на кнопку звонка. Подождал, вставил ключ. Замок не поддавался. Крючковатый даже вспотел от усилий.
— Всегда так, — шепотом сказал он. — Сколько раз поменять хотел, да все некогда. Дрянь замок, ломанный-переломанный!
Наконец что-то тихо щелкнуло, и дверь распахнулась.
— Заходи, не стесняйся! — весело разрешил Крючковатый, подталкивая в спину одервеневшего от напряжения Владика. И вдруг, услышав, что снизу кто-то поднимается по лестнице, буквально затолкнул его в квартиру. С минуту они стояли, застыв, в прихожей, прислушиваясь к шагам на лестничной площадке.
— Соседи у меня, не приведи господь, — охрипшим голосом сказал Крючковатый, — не любят, когда гостей привожу! — и открыл дверь в комнату.
Он собирал вещи, а Владик нехотя помогал ему. Крючковатый очень спешил и, кажется, не очень хорошо знал, где что лежит у мамани.
Когда запирали входную дверь, Владик заметил, что Крючковатый зачем-то надел на руки прозрачные медицинские перчатки.
— Экзема у меня, — заметив упорный взгляд Владика, буркнул тот, — заразная болезнь, переходчивая, вот в перчатках и рабо… хожу то есть…
Подтолкнув Владику чемодан, подхватил две большие тяжелые сумки и, перепрыгивая через ступеньки, легко побежал вниз. Долго ехали автобусом, пересели на встречный. Крючковатый объяснил это тем, что будто бы случайно проехали свою остановку. Вышли у кинотеатра. Пробежали какими-то темными дворами. Вошли в подъезд шести этажки, поднялись на четвертый этаж. Крючковатый позвонил. За дверью послышались шаги, и звонкий, совсем не старушечий голос спросил:
— Кто?
— Открывай, маманя, родственнички с подарками, — сказал Крючковатый, — да живей там!
— Ишь, деловой! — проворчал тот же голос, и дверь распахнулась.
— Деловой и есть, — весело сказал Крючковатый, подхватывая сумки и протискиваясь в дверной проем. Владик вошел за ним со своим чемоданом, прихлопнув дверь спиной, и увидел молодую темноволосую женщину в легком халатике, небрежно накинутом на плечи.
— А-а-а! — игриво улыбаясь, сказала женщина. — Это ты, Мишаня? Счастливым будешь! Не узнала я тебя…
— Выдь-ка! — Крючковатый дернул своим острым подбородком в сторону Владика.
Владик вышел, постоял на площадке. Он чувствовал, как снова, словно там, в сарае Шеста, наваливается на него, надвигается серая тяжелая безысходность. И, боясь, пугаясь, как бы не захватила она его, вскрикнул вдруг, рванулся и, спотыкаясь, почти не касаясь перил и стенок, помчался вниз. Вылетел из подъезда, пересек улицу, едва не попав под какую-то легковушку. Ничего не видя, раскинув руки, летел к своему единственному спасению в этом мире, к теплому, родному, ставшему таким близким детскому дому. Сам того не понимая, Владик убегал от самого себя, от страшной опустошающей раздвоенности души своей.
Он понял cразу, что Крючковатый втянул его в очередную грязную историю. И теперь проклинал и ненавидел себя за это.
Дверь в кабинет Марьсильны была приоткрыта. В любое время суток ребята могли зайти сюда, не спрашивая разрешения. Однако Владик не решился. Из кабинета явственно доносились голоса.
— Ну что вы, Спиридон Академыч, — убеждала Марьсильна, — я считаю, воспитатель обязан ежечасно творить добро. Воспитывать добром! Доброе наше отношение только и рождает ответное доброе отношение у ребенка к миру, к людям…
— У большинства наших детей искалечены души, — тихо сказал Спиридон Академыч, — как вылечить их, Мария Васильевна? Любая доброта тут бессильна! Стойкую нравственную глухоту — вот что получили и получают мальчики и девочки от своих родителей. Беда. После войны, когда я рос в детдоме, наши души были оглушены, омертвлены болью. Мы потеряли родителей, но мы знали, что они погибли за святое дело. У нас оставалась нравственная опора, которая нам давала силы жить дальше. У большинства нынешних детдомовцев этой духовной опоры нет. Чем дышать им, как жить? Остается, пожалуй, единственное и самое сильное средство — искусство. Рисование, музыка, кино, театр. Искусство поможет перебороть все то гнусное, страшное, что успело поселиться в их душах, сердцах, умах…
