Лётное поле встретило меня глухим рёвом моторов. Эскадрилья Овчинникова взлетала по тревоге. Девять курносых «И-16», «ишаков», уходили в направлении Тамцака. Наперехват.
Они вернулись минут через сорок. Сдерживая радость, стараясь не выходить из рамок устава, Овчинников докладывал:
— Сбито четыре самолёта противника. Потерь в эскадрилье нет. Ранен лейтенант Казурии.
Он стоял передо мной ещё возбужденный боем, задорный, смелый капитан, и теребил концы ярко-красного шелкового шарфа.
— Это что — скатерть?
— Так точно, у комиссара со стола стащили. Порезали — всем хватило.
Командир обязан быть строгим и справедливым — так требует служба. Однако на этот раз мне не помог бы ни один устав. Подсказало сердце: «Молчи». И я смолчал.
Вскоре за подразделением капитана Овчинникова установилось неофициальное наименование: «пионерская эскадрилья».
«Пионеры» с честью несли это имя: они отлично дрались, крепко дружили и славились особенной дальнозоркостью в боевых вылетах.
На этом можно и окончить рассказ о «пионерской эскадрилье» и происшествии со скатертью. Но мне хочется сообщить вам очень краткий эпилог.
Вскоре после халхин-голских событий в интендантском списке лётного обмундирования появились шёлковые шарфы. Правда, они были не красные, а полосатые — чёрно-белые…
И ещё.
В мае 1945 года на ступенях рейхстага я встретил плотного, невысокого подполковника. Приподнимаясь на носках, он тщательно выводил на одной из колонн: «Долетел до Берлина. Сбил 17». Из-под новой кожаной курточки выглядывали концы красного шёлкового шарфа.
Это был Овчинников. Мы обнялись и расцеловались.
— Скатерть? — спросил я его, показывая на шарф.
— Она, она самая! Дожила, командир!
День был не жаркий, очень ясный и совсем не по-осеннему молодой. Из-за рощи доносился басовитый реактивный рёв — на аэродроме пробовали двигатели.
Майор Шарапов и я сидели под тенистым каштаном, вспоминали минувшие годы. Мы давно не виделись, мне даже трудно было поверить, что седой майор — тот самый Коля Шарапов, которого я незадолго перед войной учил уму-разуму.
— Помните, Андрей Максимович, нашего Федченко? — спрашивал Шарапов. — Академию кончает! Поди, теперь тоже полковник!
— А что с Павловым, не слыхал, Коля?
— Павлов давно уже демобилизовался, поступил в механический институт. Кончились для него бомбы-пушки. А Молчанов погиб.
Наступила пауза. Высоко в синем прозрачном небе застыли грустные белёсые волокна тонких облаков — «лисьи хвосты».
— Тёплый фронт идёт, — посмотрев на небо, озабоченно сказал Шарапов. — Эх, не кстати! У меня молодёжь сегодня ночью летает. Как бы не сорвались полёты.
— Теперь тёплый фронт — не причина, у вас радио, приводы, локаторы — сила техники!
Шарапов поморщился:
— Сила, конечно, есть, но и тёплый фронт, особенно если он с грозой придёт, — сила.
Начальник метеостанции заверил, что тёплый фронт придёт в район аэродрома не раньше четырёх — пяти часов утра. Шарапов подумал и решил начинать полёты.
Расчёт командного пункта занял свои места.
Включили радиосредства, приготовили прожекторы, опробовали неоновый мигающий глаз светомаяка, медленно завращалась антенна локатора.
— Я «Клён-9». 20.14 лёг на курс.
— Я «Клён-11». Шасси убрал, всё в порядке.
— Я «Клён-27». Высота 6. Точка 3. Разрешите выполнять задание?
— Я «Клён-4». Прошу взлёт.
— Я «Клён-12»…
Трое радистов следили за «Клёнами», два штурмана, пользуясь данными локатора, вели учёт их пути, за телефонными аппаратами дежурили связные, над бледно-голубой картой колдовал синоптик, и над всеми возвышался — да-да, именно возвышался: он сидел на высоком вращающемся стуле — майор Шарапов.
Смуглое, скуластое лицо Шарапова освещалось неярким светом заэкранированной лампочки. В полумраке командного пункта отчётливо белела седая голова майора. Не спеша наклонялся он к микрофону и очень ровным, негромким голосом говорил с «Клёнами».
— «Клён-9», я «Клён». Следите за погодой. Вас вижу.
— «Клён-11», я «Клён». Не спешите с первым разворотом, впереди машина.
— «Клён-27», я «Клён». Работай.
— «Клён-4», я «Клён». Почему опаздываете? Две минуты за вами. Следующий раз не выпущу. Взлёт.
— «Клён-12», я «Клён»…
…Тихо отсчитывали точнейшие штурманские часы время. Взлетали и садились машины, порой в наушники шлемофонов вместе со словами команды врывались развесёлые танцевальные мелодии — это заблудившаяся волна нарушала радиодисциплину. Словом, шли обычные тренировочные полёты.
Шёл в это время и теплый фронт. Где-то начали уже сползать вниз перья барографов, где-то подозрительно сменил направление ветер, где-то далеко-далеко нанёс синоптик на карту хитрый значок грозы, напоминающий латинскую букву «R», тревожно застучали ключи морзистов…
Но раньше чем что-нибудь изменилось на аэродроме, командный пункт принял радиограмму:
«Клён», я «Клён-9». Квадрат 40–64 погода резко ухудшилась. Эшелон 4. Дождь. Восточнее — гроза».
Шарапов подозвал синоптика. Молодой лейтенант торопливо развернул перед ним карту и стал что-то говорить горячо и быстро.
— Короче, — приказал Шарапов.
Лейтенант замолчал и растерянно развел руками. Шарапоз взялся за микрофон.
— «Клёны», «Клёны», заканчивайте работу! Даю очередность посадки: четвёртый, двенадцатый, двадцать седьмой…
Не отрывая взгляда от посадочной полосы, светившейся в ночи четким бело-красным пунктиром, Шарапов приказал:
— Локатору следить за двенадцатым! Следить всё время.
Медленно исчезли звёзды. Казалось, кто-то огромный стирает их с неба мокрой тряпкой. Заморосил дождь, где-то в стороне громыхнуло.
Один за другим «Клены» врывались в голубоватый, низко опущенный над посадочной полосой прожекторный луч. Чуть приподняв нос, машины касались бетона и быстро катились в самый конец аэродрома.
Один из дежурных штурманов поминутно докладывал:
— Четвёртый — посадка…
— Двадцать седьмой — посадка…
— Одиннадцатый — посадка…
«Клён-12» задерживался. Машину пилотировал самый молодой лётчик в полку, это не могло не беспокоить Шарапова. Обстановка складывалась тяжёлая.
— Локатор, координаты двенадцатого? — сказал Шарапов.
— Сорок километров северо-восточнее аэродрома, высота 4500. Кружит на месте.
Шарапов несколько раз вызывал двенадцатого. Но с приближением фронта в эфире поднялась такая какофония, что ответа лётчика разобрать никак не удавалось.
Тем временем облачность сгущалась. Резко ухудшалась видимость и, главное, уходило время. А «Клён-12» всё кружил и кружил в стороне от аэродрома. Это видел локатор.
Наверно, если бы такую ночь задумали показать в кино, режиссер заставил бы артистов тревожно перешёптываться, нервно прижимать к ушам наушники, поминутно курить, напряжённо вглядываться из-под ладони в чёрное, слепое небо, щурить глаза.
На командном пункте было тихо. Шарапов не изменял своей неудобной позы на высоком, нескладном стуле, он только чуть- чуть подался вперёд — ближе к динамику. Расчёт работал, как обычно, быстро и слаженно. Только штурманы чаще поглядывали на часы.
— Штурман, горючее? — спросил Шарапов.
— Осталось ещё на двадцать восемь минут.
Шарапов приказал своему заместителю, высокому русому капитану, занять командирское место, снял с крючка шлемофон и вышел с командного пункта.
Через пять минут, разбрызгивая лужи, Шарапов оторвался от бетонированной полосы, и почти тотчас исчезли в ночной мгле навигационные огни его машины.
Локаторщики заработали линейками. Штурман по радио руководил перехватом. Прошло ещё двенадцать минут, и машины встретились.
Шарапов завёл молодого лётчика на посадку, сделал ещё один круг над аэродромом и приземлился сам.
И сразу, как по команде, утих дождь. Начало светлеть.
С аэродрома я уезжал утром. Было свежо и тихо. Укрытые брезентовыми чехлами, дремали на своих стоянках истребители. Личный состав ещё отдыхал после ночных полётов.
Только четыре машины стояли на границе аэродрома, готовые к взлёту. Лётчики сидели в кабинах. Это бодрствовало дежурное звено.
Шарапова на аэродроме не было. Попрощаться с майором не удалось.
Очень мне хотелось поговорить с ним, да не пришлось. Но я уверен — мы ещё увидимся.
До новой встречи, Коля!
