Распахнув дверь в кухню, он сбросил на топчан пальто и шапку и весело сказал:
— Одним махом по всем свахам! Старуху отпел, теперь урок дам. А то как бы опять к преосвященному не вызвали. Здравствуйте, юноша!
— Благословите, батюшка! — сложила Прасковья ладони лодочкой.
Священник сделал рукой небрежный жест, скорее похожий на нетерпеливое «отвяжись, матушка», чем на благословение, но Прасковья поймала его руку на лету и чмокнула.
— Вы меня все время называете юношей, — сказал я, пропуская священника в свою комнату. — Но сами-то вы совсем еще молоды.
— Формально я старше вас, наверно, лет на восемь, а морально — на все восемьдесят. Грех жаловаться, но все-таки скажу: у жизни я пасынок… Это у вас чай? Разрешите щепотку? — Священник отсыпал из чайницы на ладонь немного чаю и пожевал его. — Это чтоб не так несло от меня водкой на ребят.
Он хотел пройти в класс, но Прасковья, брыкнув ногой, стала на пороге и запричитала:
— Батюшка, что же это?! Школа-то ведь не освящена. Где же это видано, чтоб люди жили в неосвященном доме! В неосвященном доме всякая нечисть заводится. Мне бы вот в кухоньке этой приютиться, а я боюсь, боюсь, батюшка. Один раз заночевала, когда наш соколик в волость ездил, так нечистый всю ночь мне в ухо пакости шептал, предложения непристойные делал.
— Ох, нечистый ли? — с сомнением покачал головой отец Константин.
— А кто же, батюшка? — выкатила Прасковья на священника кошачьи глаза.
— Ну ладно, старая кочерыжка, отступи в сторонку, не торчи передо мной, как надгробный памятник.
Отец Константин прошел в класс, а Прасковья еще долго стояла перед дверью и отплевывалась.
Через дверь ко мне доносился голос священника:
— «Отче наш, иже еси на небеси». Кто скажет, про какого отца говорится в этой молитве?
— Про небе-есного! — хором отвечал класс.
— Он видимый или невидимый? Кто его видел? Некоторое время длилось молчание. Потом послышался робкий голос Кузи:
— Я видел.
— Ты?! — удивленно спросил отец Константин. — Где же?
— У нас в хате висит. Он старый, без очков не бачит, так мамка ему лампадку зажигает.1
Ребятам дай только посмеяться. И смеются они так, что Прасковья выкатывает глаза и крестится.
На переменке отец Константин, жуя крепкими белыми зубами сухую тарань и запивая пивом (за тем и другим я посылал в лавочку Прасковью), говорил:
— Молитву господню они знают, но слова коверкают ужасно и толкуют их по-язычески. Спрашиваю: «Что значит: «Да будет воля твоя, яко на небеси и на земли»?» А здоровенный хлопец (его уже женить пора) отвечает: «Яко на небеси и на земли значит, что на небе все есть так, как и на земле. И наша Новосергеевка, и школа, и учитель Дмитрий Степаныч». — Отец Константин захохотал. Потом разорвал другую тарань и, жуя, сказал: — Дам сегодня еще один урок и приеду к вам только через месяц. Законоучительство приносит мне сущие пустяки: всего пять рублей в месяц. Так вы уж, голубчик, сами учите их молитвам, а я буду изредка приезжать и проверять. Знаете, для вида, чтоб не потянули опять к преосвященному.
Отец Константин опять пошел в класс, Прасковья отправилась добывать хворост для растопки печи, а я вышел на улицу, чтоб подышать свежим воздухом — уж очень давал себя чувствовать в комнате водочный перегар. И вот, когда я так стоял, на дороге показался всадник. Был он в шапке, в ватнике, через плечо на ремне висела брезентовая сумка. И совсем безусый, видно молодой. Но чем ближе подъезжал, тем больше чувствовалось в нем что-то не совсем обычное.
«Э, да он в юбке! — мысленно воскликнул я. — Неужели женщина? А сидит с той небрежностью, с какой держатся в седле казаки». Подъехав к школе, всадник ловко спрыгнул с коня, глянул па меня зелеными насмешливыми глазами и девичьим контральто сказал:
— Учитель, что ж у тебя тут голо кругом? Ни изгороди, ни деревца, хоть лезь на крышу да привязывай коня к трубе.
— Ты — почтарка? — догадался я.
— Почтарка.
— Ну привязывай коня к двери и заходи в помещение.
— К двери? А он не увезет ее вместе со школой и учителем?
— Не такой уж он богатырский у тебя. Да если б и увез — тоже не страшно: с такой почтаркой проехаться — одно удовольствие.
Зеленые глаза посмотрели на меня строго и пристально:
— Ишь, бойкий какой! Разбаловали, верно, тебя девушки.
— Я не красавец, чтоб меня девушки баловали. Ну заходи, заходи!
Войдя через кухню в мою комнату, почтарка прислушалась к доносившемуся из класса голосу отца Константина и шепотом спросила:
— Кто там?
— Поп. Урок закона божьего дает.
— А-а-а… Это какой же? Из Бацановки? Пьяница?
— Он самый.
— А скоро урок кончится?
— Минут через десять.
— Ну тогда скорей бери и прячь. — Почтарка вытащила из сумки пухлый пакет. — Под тюфяк спрячь. А на стол положи старый пакет от инспектора. Придет поп, скажешь, что это я сейчас доставила.
Я сделал, как она велела, и предложил ей свой табурет, а сам сел на краешек кровати.
— Через неделю я опять заеду. Успеешь приготовить?.
— Не знаю. Мне еще не приходилось такое делать.
— Мало ли что. Мне вот тоже не приходилось почтаркой по деревням скакать, а вот скачу.
— Если надо — значит, сделаю.
— Вот это другой разговор.
Мы умолкли и смотрели друг на друга. Глаза ее смеялись.
— Всматриваешься? — шепотом спросила она.
— Да, — так же шепотом ответил я.
— Ну смотри, смотри. Говорят, когда я снимаю шапку, в комнате светлее делается. Я ведь жар-птица. Смотри! — Легким движением руки она сбросила шапку. Голова ее будто вспыхнула. — И теперь не узнаешь?..
— Так это в самом деле ты?.. — еле мог я сказать от волнения. — Зойка, милая Зойка, как я рад!..
— Ну, давай поцелуемся. Сколько лет не виделись! — Обеими руками она притянула мою голову к себе и крепко поцеловала в губы. — Вот ты какой стал, мой родненький! Я тебя сразу узнала. А ты меня нет.
— Так это потому, что я каким был заморышем, таким и остался, а ты, ты расцвела, красавица стала. Как в сказке.
— Уж и красавица! — улыбнулась она. Чуточку подумала и с такой же мягкой улыбкой сказала — А может, и правда. Сколько на мне, девчонке, веснушек было! А теперь сошли. Сами сошли, без «Мадам Морфозы»!
Я вспомнил, что «Мадам Морфозой» Зойкина бабка называла крем «Метаморфоза», и спросил:
— Жива?
— Жива-а! Во Франции нашим эмигрантам борщ варит.
— Во Франции? Бабка?! — чуть не присел я от удивления.
— А ты думал как? Даже по-французски лопотать научилась. «Мадам, комбьен кут се шу?[3] Тю, ты очумела!»— передразнила Зойка свою бабку и расхохоталась.
— Но как же она туда попала?
— Потом, потом! Я ж к тебе буду часто приезжать.
За стеной послышался топот ног: это законоучитель отпустил ребят домой. Зойка встала, намереваясь уйти. Но дверь распахнулась — и в комнату вошел отец Константин. Он уставился на почтарку своими жгучими глазами и вскинул черные брови-дуги:
— «Откуда ты, прелестное дитя?»
— Благословите, батюшка! — склонилась Зойка, пряча плутоватую улыбку.
Отец Константин размашисто сделал благословляющий жест и опять спросил:
— Ты из пены морской, что ли? Афродита?
— Матрена, батюшка, — пресерьезно ответила Зойка, и только в уголках губ продолжала таиться все та же улыбка.
— Дурак же был тот поп, который окрестил тебя таким именем.
— А разве, батюшка, и среди попов есть дураки? — с наивной простотой спросила Зойка.
— Бывают, Матрена, бывают, хоть на них и почиет благодать божия. Сие даже согласуется с божественным учением. «Будьте аки дети», — говорится в писанин а дети, известно, народ неразумный.
— Это почтарка, отец Константин, — объяснил я. — Доставила мне пакет от инспектора. Теперь она всю волость обслуживает.
— Почтарка? А-а-а… Всю волость?.. А-а-а… Так, значит, предписания из епархиальной консистории теперь ты будешь доставлять мне?
— Нет, уж извольте за почтой посылать своего звонаря в волостное правление. В Бацановке до правления из любого места рукой подать.
— Жалко, жалко! — покачал отец Константин головой. — Я бы тебя принял с подобающей твоей красоте щедростью.
— А как бы приняла меня попадья? — прищурилась Зойка.
Отец Константин вздохнул:
— Попадья уже год, как спит во гробе. А в книге «Бытие» сказано: «Не добро быти человеку единому». Оттого и создал господь для Адама Еву. Скучно, Матрена, мне без Евы. — Он тряхнул своей черной волнистой гривой и крикнул в кухню, где слышались спотыкающиеся шаги Прасковьи — Эй, убогая, поди сюда! Сбегай-ка. в лавчонку, принеси сладкого винца, «церковным» называется. Да прихвати пряничков мятных, да орешков, да барбарисовых конфеток.
