Глаза у Луизы потемнели, как всегда они у нее темнеют в минуты волнения.
– Ты собираешься видеться с Жаком?! – воскликнула она.
– Да, – отрезала я.
Тут прозвенел звонок, и мисс Сарджент вошла в класс.
На перемене вокруг меня крутились другие девчата, и я смеялась, и дурачилась, и что-то болтала, только бы не дать Луизе загнать меня в угол и начать задавать вопросы.
Но после уроков мне не удалось от нее отвертеться.
– Я иду с тобой, – заявила она.
– Мне бы не хотелось, – возразила я, стараясь, чтобы мой голос звучал твердо и спокойно.
– Да я не собираюсь заходить в квартиру. Я просто думаю, кто-нибудь должен пойти с тобой и подождать тебя где-то поблизости на всякий случай.
– А что может случиться?
– С таким, как Жак, никогда нельзя знать, – сказала Луиза. – Господи, как ты еще наивна! Где он живет?
И тут я поняла, что не имею ни малейшего понятия.
– Не знаю, – ответила я смущенно. – Я только сказала, что приду к нему. Но я не представляю, где это находится.
– Тогда давай поглядим в телефонной книге. – Голос у Луизы был деловой и решительный. – Пошли.
В раздевалке у нас есть телефонная будка, и там лежит на полочке телефонная книга. Луиза потащила меня в будку, взяла в руки толстенную книгу и начала ее перелистывать, пока не добралась до буквы «Н». «Ниссен Эдвард, – читала она, – Ниссен Фрэнсис, Ниссен Ханс, Ниссен Жак». Она посмотрела на меня и улыбнулась:
– Я бы и сама не отказалась пойти взглянуть на него.
Жак проживал на Пятьдесят третьей стрит, неподалеку от Музея современного искусства. Я этого не знала. Я много раз проходила мимо его дома, когда бывала в этом музее, выполняя школьные задания.
– Ну, пошли, – сказала Луиза.
Мне не хотелось идти к Жаку, я хотела встретиться с Фрэнком.
– Поехали на метро, – предложила Луиза.
– Нет. Пойдем пешком.
– Но так будет дольше.
– Ну и пусть. Я хочу пройтись.
И мы пошли. По дороге мы проходили мимо строящегося здания, и на заборе, окружавшем стройку, увидели надпись: «Рэфферти Дикинсон. Архитектор». Мое сердце исполнилось гордости, и я сказала:
– Это одна из папиных строек.
Неизвестно, был ли он в этот момент в своем офисе или как раз здесь, на стройке, и, может, если б мы немного подождали, то могли бы его увидеть.
Но Луиза торопила меня:
– Нам не надо было здесь идти. Было бы ужасно встретить тут твоего отца.
Когда мы дошли до Музея современного искусства, она спросила:
– Сколько ты там пробудешь?
– Не знаю. Недолго.
– Больше получаса?
– Да нет же! – воскликнула я, потому что хорошо знала: все, что я намеревалась сказать Жаку, должно было занять не больше нескольких минут.
– Ладно. Тогда я пойду поброжу по музею, – сказала Луиза, – и буду каждые четверть часа заглядывать в вестибюль. Если через полчаса тебя не будет, я иду за тобой. Договорились?
– Договорились.
Я поглядела ей вслед, когда она направилась в музей. Мне так захотелось пойти вместе с ней и посмотреть на картину, где две старые женщины собирают уголь на железнодорожных путях, или взглянуть на картину, которая называется «Белое на белом». Но я пошла в другую сторону, пока не дотла до дома, где жил Жак. Я нажала кнопку лифта. Терпеть не могу лифтов без лифтера. Так и кажется, что ты вот-вот застрянешь. Лифт дополз до нужного этажа и остановился. Невидимая рука открыла двери, и я оказалась на выкрашенной в зеленое площадке с пятью мрачно закрытыми дверями. На каждой виднелась медная дощечка, расположенная над кнопкой дверного звонка. Первая же ярко отполированная дощечка гласила: «Жак Ниссен».
Я с трудом вытащила руки из карманов, точно они стали мраморными, как ноги у принца в старой сказке, и позвонила.
Прежде чем звонок отзвенел, Жак открыл дверь. Я почему-то ожидала, что дома он окажется в халате или вообще в чем-нибудь необычном, но он был в своем привычном темном костюме.
– Заходи, заходи, Камилла, – сказал он торопливо. – Умница, что пришла. Я говорю по телефону.
И он поторопился через длинный темный холл обратно в гостиную. Гостиная его была, как и у Моны, обставлена современно, только несколько в ином стиле. Большинство предметов мебели были черными и, я бы сказала, «китаистыми», в то время как у Моны мебель светлая, «шведоватая». Шторы как зебры – в черно-белую полоску. Жак сидел на подлокотнике ярко-красного кожаного кресла и говорил по телефону.
– Конечно, дорогая… конечно, я понимаю, моя красивая отважная девочка… – Затем он добавил: – Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя, – и почмокал губами, изображая поцелуй.
Я думала: «С кем же он так разговаривает?» Я злилась на него за то, что он смеет так с кем-то разговаривать, когда еще недавно держал мою маму в объятиях и целовал ее.
Он повесил трубку и повернулся ко мне с улыбкой.
– Я не сказал ей, что ты пришла ко мне, пусть это будет нашим маленьким секретом. – И он погладил телефонную трубку, точно это был человек, с которым он только что говорил.
– Кому не сказали? – спросила я.
– Роуз. Твоей маме.
Я отозвалась ледяным голосом:
– Она не хочет вас видеть. Никогда.
– Она сама тебе это сказала? – спросил Жак, улыбаясь.
– Нет, – ответила я. – Ей незачем мне говорить. Я и так знаю.
Жак встал с красного кресла, подошел к черному шкапчику, достал оттуда хрустальный графин и два хрустальных стакана. Локон светлых волос упал ему на лоб.
– Как думаешь, ты не слишком мала для шерри? – спросил он и, не дожидаясь ответа, плеснул приятного цвета жидкость в стакан и протянул его мне. Затем наполнил второй стакан и поставил графин на черный квадратный столик.
– Камилла, – сказал он, – моя бедная маленькая милая Камилла. – И какая-то внезапная печаль отразилась в его взгляде. – Ты еще очень маленькая девочка, хоть и стараешься казаться взрослой. И ты меня ненавидишь всей душой, не так ли? И тебе хочется продолжать меня ненавидеть, правда?
Я ничего ему не ответила. Я просто держала стакан с шерри в руке и смотрела на него. Он выглядел несчастливым и каким-то очень добрым, каким я его никогда прежде не видела, и это меня напрягало.
– Не надо ненавидеть меня, Камилла, – говорил Жак. – Я попытаюсь кое-что объяснить тебе. То, что я хочу тебе объяснить, трудно выразить словами, потому что это сама жизнь.
– Мне надо скоро уходить, – сказала я.
– Ну, тогда побудь столько, сколько можешь. Я тебе расскажу сказку. Однажды в одном саду жила-была прекрасная роза.
– Мама, – сказала я.
– Да, аллегория слишком прозрачна, правда? Мамино назначение в жизни быть самой собой, и быть красивой, и быть любимой. Она не ждет восхищения, она ждет любви. Твой отец все время восхищался ею как бы на расстоянии, но это не то, что нужно Роуз.
Я не слушала его. Отключила слух. Пусть говорит что хочет, это будет сплошная ложь.
Он продолжал говорить, я улавливала его речь, а потом моментально стирала из памяти.
– Роуз нуждается в тепле, в нежности, в эмоциональной защите. Розы цветут только в ухоженных садах, их надо защищать от ветра и холода. А твой отец весь целиком принадлежит строительным лесам, и скорее ветер, а не женская рука, шевелит его черную шевелюру, твой отец в основе своей человек холодный, Камилла.
– Папа вовсе даже не холодный! – закричала я.
– Ты когда-нибудь видела, чтобы он просто так, невзначай обнял маму? – спросил Жак.
– Конечно, – ответила я. И постаралась вспомнить. И не смогла. И все равно я продолжала ненавидеть Жака. Мне было легко его ненавидеть.
Жак взял графин с квадратного столика и подлил шерри в мой стакан, хотя я отхлебнула всего один глоток. Затем он наполнил свой.
– Я все сделал неправильно, – сказал Жак. – Я принес тебе куклу. И зачем я принес тебе куклу! А теперь я опять все не так говорю. Я только помог тебе возненавидеть меня еще сильнее. Но ты ведь не ненавидишь Роуз, а, Камилла?
– Ненавидеть маму! – воскликнула я. – Да как я могу ненавидеть свою мать!
– Так ты понимаешь ее?
– Дети не созданы для того, чтобы понимать своих матерей, – произнесла я с напором. – Это матери призваны понимать своих детей.
Так я думала до тех пор, пока не встретила Луизу. Теперь-то я знала, что это неверно, но подумала, если я скажу это твердо, то снова в это поверю.
– Но ты уже не ребенок, – сказал Жак.
– Нет, ребенок и не собираюсь переставать им быть, – сказала я таким ледяным голосом, точно он прозвучал с какой-то далекой, покрытой льдом планеты.
– Послушай, Камилла…
Жак подошел ко мне, взял меня за подбородок и заставил взглянуть ему в глаза. Глаза его были печальными, как у зверя, загнанного в клетку. У меня в душе сквозь ненависть мелькнула жалость к нему.
– Послушай меня. Ты думаешь, что если бы ты оставалась ребенком, то тогда бы я не появился в жизни Роуз и, соответственно, в твоей жизни. Или, если бы ты оставалась маленькой, ты бы не могла осознать происходящее. И тогда тебе не было бы плохо. Но беда в том, что ты поняла, но поняла только частично. У французов есть поговорка: понять все – значит все и простить.
