— Разве не жаль вам испортить вещи? Сколько лисьих хвостов ушло на халат! Сколько заячьих шкурок — на одеяло! Пусть останется у Тани на память от бабушки.
Лукерья Ауканка, худенькая, с желтым, высушенным лицом, распоряжавшаяся погребением Марии Антоновны, не желала и слушать уговоров учительницы.
— Нельзя! Зима лютая — что покойница делать будет! Ей самой теплые вещи нужны! — И принялась рвать на куски лисий халат и одеяло.
Делали они это не торопясь, с какой-то строгой расчетливостью разбросав по всему телу Марии Антоновны мягкие, пушистые лоскутья.
Таня с грустью глядела на орочек, и в глазах у нее стояли слезы.
Девушка жила у чужих людей, занимая темный угол. Спала на оленьей шкуре, никогда не убиравшейся с пола. Не всегда ела досыта, потому что в доме, где ее приютили, были еще три девочки. Зато работы хватало: с утра до вечера хлопотала по хозяйству — стряпала, стирала, таскала воду из Тумнина и, когда ложилась спать, не чувствовала ни рук, ни ног.
Евдокия Акунка, жившая по соседству с девушкой, однажды пожаловалась учительнице на Танину судьбу.
— Я ей сказала, чтобы к тебе обратилась, а она почему-то боится.
К радости Акунки Валентина Федоровна ответила:
— Я уже говорила с Николаем Павловичем о Тане. Скоро мы ее устроим.
— Вот видишь, значит, я правильно пришла к тебе. И орочки не удивились, когда через несколько дней.
Валентина Федоровна пришла к сиротке, помогла ей собрать в баульчик свои скудные пожитки и отвела в интернат.
Там отвели ей крохотную комнатку рядом с кухней, поставили койку, выдали со склада две смены белья.
— Будешь, Таня, учиться поварскому делу у Ефросиньи Петровны. Согласна?
— Согласна, — тихо и благодарно сказала девушка.
— А вечерами ходи на уроки грамоты. Ты молодая, вся твоя жизнь впереди. Надо учиться. Старые люди и то учатся.
— Буду! — прежним голосом сказала Таня. Валентина Федоровна вырезала из белой бумаги занавеску, повесила ее над окном. Показала Тане, как нужно умываться с мылом, как чистить зубы порошком, как застилать постель, и взяла с нее слово, что каждое утро будет подметать комнату, а раз в два-три дня мыть пол.
— Ну, желаю тебе успеха!
Таня схватила руку учительницы, прижалась к ней щекой.
— Спасибо, эне![13]
Переселившись год назад из ветхих шалашей в добротные бревенчатые дома, лесные жители не сразу освоились с непривычной обстановкой. Кроме того, много лишних хлопот прибавилось! Впрочем, орочи не слишком утруждали себя уборкой жилищ. Новоселы даже умудрились перенести в дом старые юрты из корья, в которых они прожили большую часть жизни. И хотя у них теперь была мебель: стулья, столы, железные кровати, — спали и ели в юрте.
У иных появилась страсть к обмену квартирами. В течение недели обменивались по нескольку раз. А Василий Хутунка умудрился в один день трижды переменить свое жительство. И каждый раз разбирал и собирал юрту. Узнав об этом, Николай Павлович пришел к Хутунке.
— Садись, гостем будешь, — любезно сказал ороч.
— В юрту?
— Куда хочешь.
— Нет, Василий Иванович, так не годится делать.
— Почему не годится? — удивился Хутунка. — Юрта ничего себе, собрал недавно.
— Наверно, еще и очаг разведете в ней?
— Можно, чего там.
— А дым куда выходить будет? Неужели в комнату?
Хутунка, подумав, сказал:
— Зачем в комнату? Дыру проделать можно, — и посмотрел на потолок.
— Никто не позволит вам портить новый дом, — серьезно сказал Сидоров. — Проломаете крышу, сельсовет оштрафует. Поняли?
— Мой дом, что захочу, могу сделать.
— Нет, Василий Иванович, этот дом для вас государство строило. Много денег потратило. Его беречь надо, в чистоте содержать. Вас из старых, темных юрт переселили, чтобы по-новому жить начали, а вы опять к старому тянетесь. Не хотите по-новому…
— Почему не хотим? Не хуже других живу.
— Нет, хуже, — решительно заявил Николай Павлович. — Вы сходите к Тихону Ивановичу или к Петру Петровичу, посмотрите, как у них хорошо, чисто в доме. И обедают за столом, и спят на кроватях. А вы вздумали в юрте жить. Не могу быть вашим гостем. Прощайте — И повернулся к выходу.
Вечером Хутунка пришел к Сидорову.
— Понял, Николай Павлович, — сказал он, став у дверей и переминаясь с ноги на ногу.
— Что поняли? — нарочито холодно спросил учитель.
— Не буду крышу ломать. — И, посмотрев на строгое, замкнутое лицо Сидорова, произнес: — И юрту из дома убрал. Так что приходи, пожалуйста, в гости…
— Спасибо, как-нибудь зайду, — не сразу ответил Николай Павлович.
Из дома Хутунка юрту вынес, но поставил ее во дворе. Теперь садились обедать в комнате за стол, а спать все еще отправлялись в юрту, где по старой привычке жена Хутунки разводила на ночь дымный очаг.
Поэтому Сидоровы все еще не приходили к Хутунке в гости. А пришли через две недели, когда юрта была убрана со двора и сожжена на костре.
Доктор Петр Степанович Шарак ничуть не удивился, когда в первый же день его приезда два пожилых охотника пришли в больницу и попросили:
— Дай окто![14]
Ведь Николай Павлович предупредил его, что орочи ждут не дождутся русского доктора.
Но Сидоров несколько ошибся: не лечиться пришли они в больницу, а посмотреть на доктора. Им хотелось узнать, как он выглядит, такой ли он уж огромный и сильный, что сможет один остановить любые болезни.
Увидав молодого человека, они сразу усомнились в нем. Правда, белый халат и белая шапочка на его русых волосах отличали доктора от всех прочих людей, но этого было недостаточно, чтобы победить недоверие.
Первое время многие приходили в больницу только из любопытства. Станут около дверей и с удивлением смотрят, как доктор кипятит на спиртовке в блестящей металлической ванночке инструменты, как расставляет по полочкам склянки с разноцветными жидкостями.
— Что же вы стоите, заходите, кто болен, — говорил Шарак.
Никто не двигался с места.
— Значит, все здоровы? Опять молчание.
Первыми поверили в доктора братья Дюанки — Кирилл и Парамон. В свое время оспа почти начисто погубила обитателей семи берестяных шалашей, стоявших в ряд на берегу лесной реки Дюанка. Лишь семьи Кирилла и Парамона случайно спаслись и ушли на Тумнин.
Было это давно, но страшная весна 1916 года до сих пор жила в памяти братьев.
Теперь для семей Дюанки строился новый дом в Уське. Русские плотники из Датты подводили бревенчатый сруб под крышу. Братья дружно помогали плотникам.
— Люди к русскому доктору ходят, — сказал как-то Парамон младшему брату. — Надо бы и нам тоже.
— Мапа[15] не задрал тебя, зачем же ходить? — возразил Кирилл.
— Николай Павлович говорил недавно, у доктора сильное окто есть от худой болезни.
Кирилл задумался.
— Сходим, чего там, — опять сказал Парамон, — посмотрим, какое у него окто есть.
— Никакого нет, наверно, — хмуро произнес Кирилл. — Сам видишь, мало кто ходит к доктору.
Но старший брат настоял, и Кирилл уступил:
— Ладно, сходим, расскажем ему про наших сородичей.
Они, конечно, не предполагали, что доктор уже знает о жителях Уськи: о том, сколько людей насчитывает каждый орочский род, откуда и когда переселился на Тумнин.
Братья Дюанки подошли к больнице и, поднявшись на крыльцо, остановились, постояли несколько минут в раздумье. Затем старший брат снял шапку, стряхнул опилки с ичигов. То же самое проделал и Дюанка-младший.
— А как звать-то его? — спросил он.
— Наверно, товарищ доктор.
Пока они шептались, навстречу им вышел Шарак.
— Здравствуйте, товарищ Дюанка, — сказал он. — А это, наверно, ваш брат?
— Наверно, — пробормотал Парамон, изумленный тем, что доктор их уже знает.
— Ну вот, хорошо, что пришли, — сказал доктор и проводил их в приемную комнату.
Не говоря лишних слов, он засучил Парамону левый рукав, ощупал кожу на руке и быстро нанес перышком три легких царапины.
— Ну как, больно? — с улыбкой спросил он. Парамон промолчал, полагая, что самое страшное еще впереди. Когда же доктор подозвал Дюанку-младшего, Парамон сразу приободрился:
— Иди, Кирилл, не бойся, это все равно что комар укусит!
— Если бы лет двадцать тому назад сделали такую прививку вашим сородичам, весь род Дюанка остался бы в живых, — сказал Петр Степанович.
Эти слова потрясли братьев. Откуда, размышляли они, доктору известно о судьбе рода Дюанка? Ведь Парамон только собирался рассказать об этом.
— Ну, ничего, — продолжал доктор, — теперь оспа вам не страшна. Не дадим вашим людям умирать!
Братья переглянулись. А Дюанка-младший подумал: «Неужели эта пустяковая царапина на руке — комар и то больнее кусает — может спасти от худого поветрия?»
