— Здравствуйте, товарищ Акунка, — протянул ему руку учитель и назвал себя и жену. — Рад познакомиться с вами.
— Пускай, чего там! — И стукнул по бочке: — Сейчас, однако, топить будем.
С этими словами он выбежал во двор и через несколько минут вернулся с большой охапкой березовых дров. Надрав немного бересты, сунул ее в бочку, поджег, а когда береста загорелась, положил на огонь несколько тонких поленьев.
Когда железная бочка накалилась докрасна, со стен потекла вода. Дым из покосившейся трубы почти не выходил наружу, оставался в комнате. Стало трудно дышать. Заплакал ребенок.
— Нет, ему тут не годится, — спохватился Тихон. — Ты, Валентина Федоровна, ко мне в дом неси его. — И, распахнув двери, показал на небольшой бревенчатый дом напротив: — Там ему теплей будет…
Тихон помог Сидорову заделать отверстие в крыше. Потом они смели в одну кучу мусор и на листе фанеры вынесли из помещения.
— Ну, а теперь согреем чай, посидим, побеседуем, — предложил Николай Павлович.
— Посидим, чего там, — согласился Тихон и закурил трубку. — Завтра Михаил Намунка из тайги придет, с ним решим, что дальше тебе делать.
— А кто он, Намунка?
— Председатель сельсовета будет.
Когда вода в чайнике закипела, Николай Павлович бросил туда несколько щепоток чаю, достал из корзины фарфоровые чашки, сахар, хлеб, банку мясных консервов.
— Ты у нас гость, Николай Павлович, — засмеялся Тихон, поставив на ладонь чашку и отхлебывая горячего чаю, — нам тебя угощать надо…
— Ничего, Тихон Иванович, обживемся — к вам в гости приду.
— Давай, чего там. Наш брат ороч гостю всегда рад…
До позднего вечера они сидели у огня, и Николай Павлович слушал рассказ Тихона о его лесном народе. Перед русским учителем прошла вся жизнь орочей, их долгие кочевки по берегам таежных рек, их большие беды и маленькие радости, их древние обычаи и поверья.
— Старики говорят, когда-то нас много больше было. — сказал Тихон. — Я и сам помню: на речке Ма целое стойбище Дунка жило. Добрые были охотники. Как зима придет, каждый по две сотни белок добывал, соболей много, лисиц… Наши Акунки в худой год у них в долг шкурки брали. Потом весной вдруг злое поветрие на Ма пришло. И знаешь, еще лед на реках не прогнало, Дунки померли от болезни, а от какой — не знаем, конечно. После говорили, оспу ветер пригнал. — И, пососав остывшую трубку, печально добавил: — Наших Акунков тоже немало погибло, а давно когда-то три больших стойбища было нас. Вот нашу старую атану[12] спросишь. Она скоро сто зим живет. Много кое-чего помнит.
— Еменка говорил, что только вы один, Тихон Иванович, учились грамоте. А вот ваш председатель сельсовета Михаил Намунка умеет читать и писать?
— Намунка не умеет. Прежде, когда бумага из города придет, он меня помогать звал. Я, однако, тоже не каждую бумагу понимаю. Нынче из Усть-Датты девчонку в сельсовет прислали.
— В Уське все ваши орочи живут?
— Нет, не все.
— Почему?
— Домов мало в Уське. Когда новые дома построят, люди потянутся…
Николай Павлович посмотрел на часы.
— Ну, спасибо за помощь, за беседу, Тихон Иванович. Идите отдыхать…
— Пойду, чего там, — поднимаясь, сказал Акунка. — Завтра Намунка из тайги придет, еще поговорим.
В морозном небе стояла большая луна. На сопках, тесно обступивших долину, голубыми искрами переливались снега.
Проводив Тихона, Николай Павлович подбросил в бочку дров, постелил на топчане ватное одеяло, не раздеваясь лег, но долго не мог заснуть.
Он был взволнован рассказом Тихона. Сидоров отлично сознавал, как нелегко будет ему здесь на первых порах. Но мысль о том, что они с Валентиной Федоровной прибыли к орочам в такое время, когда маленький народ особенно нуждается в помощи, окончательно убедила Николая Павловича, что он не ошибся, решив поехать в Уську-Орочскую.
Несмотря на поздний час, в доме у Тихона, кроме Галочки Сидоровой, никто не спал.
Только Валентина Федоровна пришла туда, чтобы накормить и уложить ребенка, следом явились соседки. Сели на корточках вдоль стены и, дымя трубками, молчаливо смотрели на учительницу. Им было в диковину, как она, обвязав чистым платочком шею и грудь Галочке, поит ее с блюдечка чаем, дает откусывать хлеб с маслом и каждый раз вытирает ей губки белоснежной марлей.
Сперва Валентина Федоровна не обращала внимания на то, что женщины курят, а когда комната наполнилась дымом, попросила их погасить и спрятать трубки.
— Ребенку нехорошо от дыма, — сказала она, — ему нужен свежий воздух.
Женщины удивленно переглянулись.
— Ну пожалуйста, прошу вас, — как можно ласковее опять попросила она.
— Ладно, раз говоришь, не будем, — сказала полная женщина лет тридцати, в коротком синем халате. Густые черные волосы были у нее зачесаны назад и перехвачены чуть повыше лба металлической дужкой. В ушах болтались длинные серьги — серебряные монеты на латунной цепочке. Придавив пальцем пепел в трубке, она спрятала ее в рукаве халата.
Ее примеру последовали и другие.
Накормив девочку, Валентина Федоровна уложила ее в углу на топчан, который застелила чистой простынкой. Потом задернула ситцевый полог, отделяющий угол комнаты, и вернулась к столу.
— Может быть, гостьи чаю хотят? — спросила она и посмотрела на жену Тихона, которая уже начала убирать со стола.
— Поздно, однако, — без всякого смущения ответила та, — завтра придут чай пить.
— Что ж, пусть завтра. — И обратилась к полной женщине: — Придете завтра?
— Наверно, — как-то неопределенно ответила орочка и добавила: — Мы часто ходим сюда. — И показала рукой на окно: — Тут близко живем.
— Соседи?
Та кивнула головой.
— А как зовут вас?
— Евдокия Акунка буду.
— А вас как зовут? — спросила учительница старую женщину с широким скуластым лицом, которая сидела на полу, подперев кулаком подбородок, и с каким-то удивлением смотрела на Валентину Федоровну.
— Ефросинья Ауканка буду! — Она по привычке стала набивать табаком трубку, но не торопилась закурить. — Завтра девочке твоей унтики сошью, хочешь, нет?
— Верно, сшей унтики, — подхватила Евдокия, — а то девочке холодно будет по улице бегать.
— Спасибо, — поблагодарила Валентина Федоровна. — Сшейте моей Галочке унтики, я заплачу вам.
Старушка быстро замахала руками:
— Что ты, разве надо!
Валентине Федоровне показалось, что Ефросинья обиделась, и она переменила разговор:
— Скоро мы устроимся, будете часто к нам приходить, получше друг друга узнаем.
— Зима пройдет, уедешь, наверно? — неожиданно спросила Ефросинья.
— Нет, милая, мы с Николаем Павловичем приехали к вам надолго.
Лицо старушки оживилось.
— Айя-кули! Хорошо, что надолго. — И, подумав, спросила: — Разве в твоем городе худо было, что к нам в тайгу приехала?
— Ведь мы с Николаем Павловичем учителя. А учитель должен в школе работать. Детей учить. Вот мы и приехали учить ваших детей.
— Разве в твоем городе школы совсем нету?
— Почему нет? В городе много школ. А вот у вас, в Уське, школа есть, а учителей нет.
— Были, да уехали, — сказала Евдокия.
Ауканка уперлась кулаками в пол, медленно поднялась, постояла немного на согнутых коленях, потом выпрямилась и заковыляла к двери.
— Пойдем, однако, Евдокия. Валентина Федоровна проводила их.
— Спокойной ночи!
— Ладно, пускай будет! — ответила бабушка и, взяв Евдокию под руку, чтобы не поскользнуться, пошла с ней через улицу.
Вскоре домой вернулся Тихон.
— Давай спи, с дороги устала. Твой Николай Павлович давно спит. — И, стянув унты, лег на медвежью шкуру посреди комнаты.
Свой топчан он уступил Валентине Федоровне.
Не прошло и двух недель после приезда учителей, как школа преобразилась. Первым делом Николай Павлович починил крышу. Потом взялся за железную бочку, заменявшую печь. Заделал пробоины, наставил трубу, смастерил в трубе задвижку, чтобы тепло не так быстро улетучивалось. Помогали Николаю Павловичу ребята. Они месили глину, стругали доски, гнули железные скобы, выполняли все указания учителя.
Тем временем Валентина Федоровна с девочками занималась уборкой: мыли парты, драили полынными швабрами пол, а потом белили стены.
Смотреть, как белят класс, пришли орочки со всей Уськи. Старухи просто сели на пол, закурили трубки и не сводили глаз с учительницы, которая ловко работала короткой толстой кистью. Лица у старух были забрызганы мелом, но они, казалось, не обращали на это никакого внимания.
— Ну как, нравится побелка? — спросила Валентина Федоровна.
Орочки молча переглянулись, а одна из них, бабушка Адьян, призналась:
— Первый раз видим. В юртах никогда стен не мазали.
