Он начал вспоминать свое детство. Когда Тихону исполнилось восемь лет, отец впервые взял его с собой на охоту. В тот день мальчик настрелял с десяток рябчиков. А уже в следующую зиму ставил капканы на лисицу, обкладывал наравне со взрослыми медвежью берлогу.
Однажды, когда скупщик пушнины пришел в юрту к Ивану Акунке и ороч отказался отдать ему несколько дорогих лисьих хвостов, скупщик ударил Ивана палкой. Тихон заступился за отца, вытолкнул скупщика вон, пригрозил, что застрелит его.
После этого случая Акунке приходилось иметь дело со скупщиком через третьи руки и немало от этого терять.
* * *
Арсеньева Тихон помнил хорошо: среднего роста, худощавый, с бритым лицом и глубокими складками вокруг рта, он привлекал сердца орочей своей спокойной речью, своей простотой. Появляясь в стойбище, он никогда не держался особняком, а любил находиться в кругу таежников. Он мог часами терпеливо выслушивать орочей и каждому давал разумные советы. Любые беды лесных жителей Арсеньев принимал близко к сердцу. А сколько он роздал больным орочам окто (лекарств) из своей кожаной сумки с красным крестом, которую носил на боку! После этих окто к больным через несколько дней возвращалось здоровье.
А ведь до этого они обращались за помощью к шаману, и хотя тот вызывал духов, просил их помочь, но духи почему-то никому не помогали. Люди бедствовали, болели, умирали…
«Нет, капитан Арсеньев много сильнее шамана!» — втайне думали орочи. И платили ему за добро добром.
Однажды во время похода к отрогам Сихотэ-Алиня Арсеньева и его спутников застала в тайге пурга. Она длилась неделю. Снегу намело столько, что собаки проваливались. Приходилось сперва прокладывать лыжами тропу, затем возвращаться за упряжкой и нартами. Запасы продуктов в экспедиции иссякли. А звери из-за снежных заносов отсиживались в своих укрытиях, так что охоты никакой не было.
Голодные, оборванные, вконец выбившись из сил, брели путешественники сквозь обледенелую, заметенную снежными буранами тайгу. Когда казалось, что спасенья уже нет, их случайно встретили на перевале охотники-орочи. Они вывели заблудившихся путников кратчайшим путем к себе в стойбище, обогрели их у жарких очагов, накормили, уложили спать на мягких медвежьих шкурах…
Примостившись в углу, при свете жирника, Арсеньев что-то долго записывал в блокнот. Тихон Акунка сел в сторонке и стал за ним наблюдать.
Арсеньев заметил мальчика, подозвал его к себе, ласково спросил, хочет ли он, Тихон, научиться читать и писать.
— А кто учить будет? — спросил Тихон.
— Верно, мальчик, некому вас учить. — И, погладив Тихона по голове, добавил: — Ничего, мальчик, не за горами время, когда и в вашем лесном стойбище откроют школу. Приедет русский учитель, будет вас грамоте учить.
— А это как называется? — спросил Тихон, взяв из рук Арсеньева карандаш.
Арсеньев сказал.
— А это как? — спросил мальчик, показывая на блокнот.
Арсеньев опять объяснил.
Еще о многом хотелось Тихону расспросить доброго капитана Арсеньева, но в это время пришли из тайги охотники, и капитан вышел навстречу им.
Но Арсеньев не забыл мальчика. Перед тем как уйти из стойбища, он зашел в юрту к Ивану Акунке и подарил Тихону карандаш и несколько листков бумаги…
Засыпая, Тихон подумал:
«Узнает ли меня нынче капитан Арсеньев? Ведь с тех пор, как видел его, прошло немало зим».
…Трое суток плыли орочи вниз по Хунгари. Местами попадались большие перекаты, но, к радости путников, ульмагда выдержала все испытания. Плыли без всяких задержек, лишь два раза в день устраивали короткие привалы.
Амур встретил штормом. В горах гремел гром. Лил холодный дождь. К счастью, на берегу стояла избушка.
В крохотном окошке, затянутом лосиным пузырем вместо стекла, мелькал тусклый огонек.
Хозяин избушки, Аким Помпу, радушно встретил путников, усадил их у очага и, узнав о письме, которое везли орочи, задумался.
— В город надо на большом пароходе плыть, — наконец сказал он. — На ульмагде долго очень.
— На пароход, наверно, без денег нельзя? — спросил Намунка.
— На пароходе и без денег бывает можно: дрова грузи — довезут в город.
Когда река успокоилась, Помпу доставил орочей на своей парусной лодке в Вознесенское — так называлось селение, где останавливались пароходы.
Только матросы сошли с парохода на берег, к ним подбежал Тихон:
— Грузить дрова надо?
Меньше чем за час они перетаскали на палубу большую поленницу дров, а когда капитан парохода хотел заплатить им за работу, Александр Намунка сказал:
— Денег не надо, в город вези!
Они разместились на баке, тесно прижавшись друг к другу, и долго присматривались к пассажирам. Впервые жители далекой тайги увидели столько людей.
Пожилая русская женщина, с которой орочи разговорились на пароходе, обещала довести их до Краевого музея, где жил Арсеньев.
Пароход «Совет» бросил якорь у речной пристани в полночь, но город еще не спал. Многоэтажные дома на сопках светились огнями. Много света было и на пристани. Люди, пришедшие встречать пароход, столпились у сходен.
Непривычный шум удручающе действовал на орочей. Они испуганно оглядывались по сторонам, жались друг к другу, о чем-то между собой шептались.
— Ну что ж, друзья, пошли! — сказала женщина, берясь за чемодан. Но Тихон отстранил ее и взвалил чемодан себе на плечо.
Они поднялись по крутой лестнице, и по узкой дорожке вышли на широкую площадь. Возле собора с колокольней, уходившей позолоченным куполом в звездное небо, орочи остановились.
— Как там люди живут, — понять не могу! — удивленно воскликнул Михаил Намунка.
— На колокольне люди не живут, они вон там живут, где свет в окнах, — пояснила женщина, указав рукой на соседнее с собором пятиэтажное здание.
— Такой дом если на Тумнине поставить, всех наших орочей поселить можно, — сказал Тихон Акунка.
— Ладно тебе, думай меньше, — шепотом ответил Михаил Петрович, будто слова юноши испугали его.
С площади путники свернули на узкую улицу и пошли мимо густого темного парка. Вдали, в просвете между деревьями, блестел Амур. Возле небольшого двухэтажного дома женщина остановилась.
— Вот и музей, — сказала она. — Вы пришли. А я пойду дальше. Давайте мой чемодан.
Но Тихон не отдал чемодан.
— С тобой пойдем, — сказал он. — Тяжелый он…
— Спасибо, — поблагодарила женщина. — Но как бы вам на обратном пути не заблудиться…
— Однако, нет, — уверенно заявил Александр Намунка и, выдернув из-за пояса топорик, стал делать зарубки на деревьях, росших вдоль улицы.
Вернувшись, орочи не стали будить Арсеньева. Постояв у калитки, достали барсучьи шкурки и, расстелив их на траве, стали устраиваться на ночлег. Было прохладно, и Тихон, собрав сухие ветки, развел костер.
В это время в одном из окон первого этажа зажегся свет. Орочи испуганно переглянулись. Но тут окно распахнулось, и густой негромкий голос спросил:
— Кто здесь? Почему на улице дым?
— Сородэ! Друг капитан! — громко закричал Тихон, узнав Арсеньева.
— А-а-а! Сородэ! Пришли все-таки.
Со скрипом отворилась калитка, и перед орочами появился Владимир Клавдиевич без шапки, в накинутом на плечи пальто. Александр Намунка не успел хорошенько разглядеть Арсеньева, как тот уже обнял его, привлек к себе. Потом Арсеньев схватил руку Тихона.
— И ты пришел, маленький Акунка?
— Его большой стал — весело заметил Александр.
— Вижу, что вырос. Настоящий охотник! Еще кто пришел?
— Намунка Михаил!
— Намунка, Михаил? Помню, помню! Смелее идите, смелее, дорогие друзья мои.
Вдруг он громко закашлялся, и острые, худые плечи его пригнулись. Отдышавшись, он вытер платком глаза и поднялся на крыльцо.
В комнате, усаживая гостей, Владимир Клавдиевич смеялся над тем, что Тихон развел на улице костер.
— Сразу видно — таежник!
А Тихон с удивлением разглядывал комнату, картины на стенах, красочные тарелки, чучела птиц, оленьи рога. Он был подавлен обилием предметов. Он переводил взгляд со стены на стену, потом смотрел на Арсеньева, и ему все еще не верилось, что этот худой, с бледным, осунувшимся лицом человек — тот самый капитан Арсеньев, который приходил к ним в стойбище.
— Что, капитан, здоровье худо? — спросил он.
— Почему худо? Би ая бави![10] Я еще в тайгу собираюсь. Скучно мне без тайги, без сопок.
— Нгендяпи хувонты,[11] капитан, — оживился Александр Намунка. Он поднял с пола мешок, достал унты. — Это, капитан, тебе! Носи долго!
— Спасибо, друзья мои, спасибо! — Арсеньев рассматривал унты, особенно орнамент, вышитый разноцветными нитками. Пожав руку Александру Лазаревичу, спросил: — Кто же их сшил?
